Сергей Герасимов - Изобретение зла

- Тетенька, а кашу ложками едят, да? Ой, а у меня вчера одна ложка была, такая вонючая, так я её в туалете утопил. Еще одна осталась. Тоже утоплю.

Так он дразнил Ложку. Она не отвечала.

Я заснул опять, теперь уже без сновидений. Проснулся перед самым завтраком, перевернулся, сел на кровати.

Палата стала полной. Пустовала только кровать Зеленого. На кровати

Пестрого сидел Черный. Теперь наша одежда не совпадала с нашими именами - и прежде, чем я успел удивиться, я вспомнил настоящие имена.

- Эй! - позвал я. - Кто-нибудь что-нибудь помнит?

- Шестерка проснулся, - сказал Черный, - шагом марш ко мне и отдай честь.

Я ещё раз осмотрелся. Все были живы. Потом я посмотрел в глаза Черного и не увидел там памяти. Но вдруг?

- Подожди, - сказал я, - послушай, какой сон мне приснился. Это было так, - продолжал я, - мне было примерно шесть с половиной. Я ехал в трамвае. Рядом сидела мама с девочкой. Девочке было примерно два года. Она еще, наверное, не умела говорить. У неё были две маленькие косички, одна завязанная зеленым, а другая красным. Она была блондинкой. Она была некрасивая. Я посмотрел на неё и улыбнулся. Она тоже мне улыбнулась, потому что поняла, что улыбаются не кому-нибудь, а только ей. И я увидел, какие у неё стали счастливые глаза.

Она послала мне настоящий воздушный поцелуй - её уже такому научили. Мама взяла девочку на руки и вышла на следующей станции. А я ещё несколько дней не мог прийти в себя. Потому что это так просто - сделать кого-то счастливым. Но гораздо счастливее от этого становишься сам. Я это помню до сих пор. Я не всегда...

- Слушайте, что за бред он несет? - спросил Черный. - В шестерке что-то поломалось. Для починки нужно лычку. А ну - сюда!

Все засмеялись. Никто ничего не помнил, даже Черный. Может быть, мне все приснилось? Но тогда куда же делись Зеленый с Пестрым?

- А где Коля? - спросил я. Оказывается, Пестрого звали Колей. Оказывается, все об этом помнили. Оказывается, моя фамилия была Кощеев, а мое имя - Андриан.

Она сказала, что тот Кощеев был просто плохой копией меня?

- Ты все проспал. Тут такая кутерьма - двое пропали. А у нас в палате десять кроватей, хотя должно быть одиннадцать если посчитать, - ответил Белый.

Сейчас он уже не был белым.

Я снова лег.

- Я сказал, сюда! - продолжил Черный несколько удивленно.

- Да пошел ты.

После пережитого меня уже ничто не могло испугать.

- А ты знаешь, что я с тобой сделаю?

- Знаю. Сейчас ничего.

- Правильно. Сейчас я голодный. А потом?

- А потом я до самой ночи не вернусь в палату.

- Правильно. Но что я с тобой ночью сделаю?

Его взгляд был мертв, совершенно мертв, на все сто процентов. Сейчас, когда он ничего не помнил, он окончательно стал черным человечком.

- А ночью ты меня не поймаешь. Я уйду по крышам. Я вылезу на чердак, потом на нашу крышу, потом перепрыгну на ту, которая возле арки. И ты меня не поймаешь.

- А я не пущу тебя наверх.

- Это потому что ты сопляк еще. Если бы ты был смелым хоть немножко, то не выпендривался бы здесь, а поймал бы меня на крыше - на той крыше. Там всего метра два прыгать. Но ты никогда не перепрыгнешь эти два метра. Потому что это могу сделать только я. И никто кроме меня. Я ты боишься - и все они видят и знают, что ты боишься. Ты только говорить умеешь. Это ты шестерка, если ты не можешь сделать такой простой вещи.

Черный достал скальпель и поиграл им в руке.

- Шо?!! Все слышали? Я дам ему десять минут после отбоя, а потом пойду за ним. Вы все ждите, а принесу вам его скальп. Но до ночи - чтоб его никто не трогал! Все слышали? Молодцы.

Днем мороз усиливался, окна совсем потеряли свою невинную прозрачность; ледяные цветы разрастались в многоголовых пятнистых змей и каждое пятнышко переливалось тенями, если двигать головой сверху вниз. Если двигать в стороны, то не переливалось. Со мной никто не разговаривал, мне никто не мешал.

После обеда я попросил у Синей заколку и она очень удивилась.

- Так ты мне дашь?

- А почему я обязана тебе что-то давать?

- Ты тоже ничего не помнишь?

- Что я должна помнить?

- Ночь в Синей комнате. Мы?

- Ну ночь - и что?

Она тоже все забыла.

- Вот это, возми это в подарок от меня, - я отдал ей три листка с синими рисунками, три портрета её самой. - Я это сам рисовал.

Синяя расцвела, портреты были похожи - лучше фотографий.

- Я дам тебе за это три заколки, хочешь? Только у меня никогда не было синего платья и синего бантика. Я вообще никогда не ношу синий цвет.

- Значит, эту девочку я выдумал.

- Значит, ты выдумал меня, - сказала Синяя.

- Нет, - сказал я. - За один портрет дай мне заколку, а за остальные два - два раза поцелуй.

Девочки просто взвились. За минуту я получил восемь предложений написать портрет, ещё больше предложений поцеловать и несколько взаправдашних поцелуев.

- Мы выйдем, - дружно сказали девочки и вышли из палаты.

- Ладно, - сказала Синяя, - держи заколку.

- А остальное?

- Может, не надо?

- Тебе не хочется попробовать?

- Хочется, - сказала Синяя, - но они же подсматривают.

Я поцеловал её сам. Ее губы были жесткими, как деревяшки.

- Это сойдет за первый раз, - сказал я, - но так не целуются. Нужно двигать губами. Теперь второй раз.

Второй раз был настоящим. Мы даже заслужили аплодиспенты зрителей. Когда я выходил из палаты, девочки целовались друг с другом.

111

У него был скальпель и он собирался его использовать. Но он дал мне десять минут и он сдержит слово. Почти сдержит, он наверняка начнет раньше.

Мне ли его не знать - после всего, что он рассказывал. Пока я поднялся на чердак, минуты уже прошли. Сколько их прошло? Две, три, пять? Но время ещё остается, только если они не начнут охоту раньше. А они начнут - нужно спешить.

В дальнем конце чердака был ещё один люк, к которому я никогда раньше не приближался; я знал об этом отверстии по неясному пятну света, которое могло быть только выходом на крышу.

Стояла безлунная ночь, но я помнил направление.

Прощупывая черноту, я пробирался сквозь нечастый ельник темных брусьев; с каждым шагом воздух становился холоднее и, наконец, дырка звездной глуби выдохнула на меня такой мороз, что несколько секунд я просто не мог позволить этому воздуху войти в свое теплое тело.

Над дыркой стоял деревянный колпак, похожий на скворечник. Две ребристые дверцы долгие годы старались удержать здесь порывы ветра, но одна из них сдалась, провисла; ночные ветры навсегда разлучили эту пыльную чету. Вторая, ровная дверка, печально поскрипывала, оплакивая ушедшую молодость и счастье взаимной любви. Но неужели Синяя ничего не вспомнила?

Лесенки не было. Значит, спасения не было тоже. Я надеялся спрятаться здесь, пока Черный уйдет на другую крышу. А оттуда уже нельзя вернуться. Есть ещё несколько минут. Я прислушался - пока тишина.