Иван Ковтун - Азиатский аэролит

Серым спокойным потоком вливалось в комнату утро.

И уши, привыкшие слышать скрежет и грохот улиц, с непривычкой воспринимали тишину. Ничто больше не беспокоило, не волновало — все прежние мысли казались обыденными, только хотелось поудобнее пристроить куда-нибудь голову и заснуть.

Так в ту ночь в голове инженера Эрге просто, чуть ли не в шутку, возник план отчаянной и дерзкой авантюры.

Следующая неделя прошла у Марича спокойно, по-деловому.

Он съездил в Бостон к профессору Барингеру. Седовласый, крошечный и чрезвычайно милый и вежливый в обхождении ученый гостеприимно принял помощника профессора Горского (с Горским ученый познакомился три года тому на всемирном съезде астрономов). Он с радостью подробно ознакомил Марича с ходом раскопок Аризонского аэролита. Барингер только что вернулся в Бостон на отдых и, делясь своим опытом, пожелал дорогому профессору Горскому успеха в его почетном труде.

Поиски основной массы Аризонского аэролита осложнялись тем, что аэролит упал тридцать лет назад и ушел в землю не вертикально, а наискосок. Поэтому крайне сложно — как подчеркнул Барингер — найти правильную точку для бурения почвы. Аризонский аэролит, помимо научной ценности, даст, очевидно, и немалую материальную выгоду — поскольку найденные на месте мелкие куски аэролита состоят из железа и никеля.

Услышав это, Марич вспомнил приписку в письме профессора Горского и спросил Барингера — случалось ли, что в составе массы аэролита находили и включения платины. Барингер пожал плечами и признался, что наука об аэролитах все еще очень неразвита, материалов и данных мало и четко ответить на этот вопрос невозможно.

Возвращаясь из Бостона, Марич в вагоне снова вспомнил постскриптум к письму Горского и пораженно подумал — какие сокровища достались бы Совсоюзу, если аэролит на самом деле хотя бы частично состоял из платины. Возрождение материальной культуры и техники, прогресс. И, подумав это, улыбнулся сам себе: «И придет же такое в голову».

Под ритмичные такты колес экспресса задумался над тем, что вот он и вновь возвращается в Нью-Йорк, а оттуда через неделю выезжает в СССР. Вспомнил Гину. Было ли

виной тому деловое настроение или просто усталость, накопленная в пути, но только он спокойно, без тоскливого волнения вспомнил это имя.

Глубоко задумался. Едва ли не впервые мог спокойно, словно со стороны, как наблюдатель, взглянуть на себя и свои чувства.

И сам себе мысленно, спокойно и безжалостно говорил:

— Обратного пути нет. Подумай хорошенько — нет. И встреча была лишней. Ну что сказать, конечно, приятно вспомнить былое, приятно ощутить чувства молодых лет, но что с того?! И опять-таки — поедешь домой, и что же, снова захватишь в дорогу тоску и тягостную боль? Не лучше ли крепко сжать в кулаке эти внутренние терзания, послать к черту мысль о возвращении — потому что обратного пути нет и быть не может. И не так уж это страшно и трудно.

Уговаривал себя и чувствовал, как ощущение безысходности заглушает нервозность и сладкую тоску.

Близ Нью-Йорка решил, что через неделю непременно уедет из Америки, нарисовал в мыслях, как крепко пожмет ей на прощанье руку и поставит над тем, что прошло, твердую и осознанную точку.

Вздохнул, как после тяжелого и ответственного задания, и взял в руки забытую кем-то газету.

Развернул сложенный вдвое лист и удивленно распахнул глаза, увидев на странице собственный портрет.

* * *

Нью-йоркская пресса еще день назад получила телеграфные сообщения об экспедиции Горского, и все вечерние газеты уделили ей много места, притворно сочувствуя ученому — дескать, несчастный профессор, мыслимо ли, располагая каким-то десятком тысяч рублей, добраться до таежных джунглей и исследовать необычайно интересное природное явление? А мещанская газетка «Уют» и вовсе ни с того ни с сего ляпнула: варвары, большевики — двадцать лет скрывали от всего мира ценный для науки феномен; вот, мол, и подумайте о состоянии науки в этой испорченной стране. Ах, ах — какой ужас! Газеты поспокойней напечатали только телеграфное сообщение и портреты Горского и Марича — добавив, что помощник главы экспедиции находится сейчас в Нью-Йорке.

В отеле толстый с рыжими баками швейцар, завидев Марича, с почтением склонил голову и уважительно (он читал утренние газеты) сказал:

Мистера так хотели видеть репортеры — только и слышно было эти дни: «Мистер Марич у себя?», «Мистер Марич еще не приехал?», «Мистер Марич сегодня вернется?»

И швейцар гордо улыбался — уверенный, что сообщил большевику приятное известие; к тому же, он совсем не такими представлял себе заокеанских страшных людей.

Действительно, не успел Марич переодеться после ванны, как послышался настойчивый стук в дверь.

В комнату не вошла, а просочилась долговязая личность с реденькой русой бородкой и, будто балансируя на шаткой доске, приблизилась к Маричу.

Сгибая гибкое туловище, подобострастно склонив голову набок, человек оскалил редкие зубы и скривил рот в карамельной улыбке.

Корреспондент «Голоса эмигранта», — сохраняя на губах улыбку, поспешно и льстиво заговорил он на чистом русском языке. — Полагаю, гражданину Маричу знакомо это название? Не откажете, два слова для газеты? Вижу, уважаемый гражданин Марич удивлен, что я говорю по- русски? — человек шире оскалил зубы и еще быстрее начал бомбардировать Марича каскадом слов. — Блудный сын родины, хе-хе-хе, ничего не поделаешь. Я откровенно, без раскаяния — воля судьбы! Мы ошиблись — хотя и не во всем, и поэтому должны нести, так сказать, свой крест. Но вполне откровенно — тяжело иногда бывает, очень тяжело, особенно при встрече с земляками.

Роняя с необычайной скоростью слова, человек с бородкой шарил небольшими поросячьими глазками по номеру, то делая заметки в записной книжке, то наводя аппарат на ошеломленного затрапезного Марича, который мысленно посылал репортера ко всем чертям.

В нашей газете вы не встретите ни капли бессильной злобы, наша цель — правдиво информировать эмиграцию о далекой родине, — разглагольствовал репортер, уставя объектив на Марича. — Вот так — глаза немного в сторону. Вот так! Конечно, мы имеем собственное мнение о путях развития нашей родины, так как считаем, что и мы имеем право располагать по этому поводу своими взглядами. Еще немного, чуть в сторону — вот так! Простите, хотелось бы и в профиль. Благодарю.

Говорун умолк, поставил аппарат на стол и, вытащив блокнот, снова посыпал вопросами.

Два слова об Азиатском аэролите. Что вы? Ну, неужели ничего больше не можете сказать? Нет, вы шутите! Не поверю. Неужели наша газета не сможет напечатать ваши высказывания? Я ждал вас три дня — наша газета хотела со всей полнотой осветить это событие на своих страницах. Вы безжалостны!