Василий Мельник - Русская фантастика 2011

Хлопнула дверца мобиля, и к Баклавскому подошел Зоркий. Его близко посаженные глаза смотрели непонятно куда — левый сильно косил вбок, а на лице застыла трагичная и скучающая гримаса. Медвежатник был одет в мешковатый костюм, тупоносые туфли и мятую шляпу, без обычного для «желтых перчаток» лоска. Специалист его уровня мог плевать на любые традиции и порядки. В одной руке Зоркий держал домкрат, в другой — черный кофр, по форме напоминающий чехол для флейты, только чуть длиннее.

— В каком смотреть будем?

— В любых трех-четырех, какие приглянутся. А там разберемся.

Зоркий положил инструмент на землю, обошел контейнеры по периметру. Прохлопал ладонями каждую стенку, внимательно изучил стыки, к одному контейнеру зачем-то прижался ухом. Вернулся к мобилю.

— А Одноногий не огорчится? — по-свойски осклабился Зоркий.

— Вскрывать — нельзя, — невозмутимо сказал Баклавский, — а про «посмотреть» в бумагах ничего не сказано.

— Ну, тогда приступим, помолясь.

Дэнни бросил шляпу на сиденье мобиля, а затем достал из багажника еще один домкрат и несколько блестящих железяк устрашающей формы. Через пару минут угловой контейнер перекосился настолько, что доски по длинной стороне скрипнули и кое-где разошлись, открывая узкие темные щели. Зоркий щелкнул замками кофра. В синем бархате лежало нечто, похожее на человеческий позвоночник, но собранное из металла и стекла.

— Красивая смотрелка, — уважительно сказал Баклавский.

— Гляделка, — вежливо поправил Зоркий.

С одного конца необычного инструмента крепился дшрокий металлический обруч. Дэнни надел его на голову и подогнал крепеж так, чтобы пустой ствол располагался напротив правого глаза.

Гляделка походила на хобот или клюв. Пальцы правой руки мастера вошли в проволочные петли на уровне щеки, и конструкция несколько раз по-змеиному изогнулась.

Зоркий подошел к контейнеру и осторожно просунул кончик гляделки в щель. Левой рукой направил к свету боковой отросток с большой собирающей линзой. Двинулся вперед, пока не прижался к доскам носом. Баклавский стоял у него за спиной. Мышцы на шее Зоркого налились, распирая воротник, — видимо, гляделка весила не один килограмм. Поводя пальцами влево-вправо, медвежатник наконец сообщил:

— Детали.

Потом решил сказать чуть больше:

— В ящиках. Открытых и закрытых. Все в масле.

— Что за детали? — спросил Баклавский. — На что похоже?

— Как объяснить… А что там должно быть?

— Сменные узлы для жужелиц — горных машин в угольных шахтах.

— Вроде того. Здоровенные тяги, шарниры, поршни. Точнее не скажу.

Баклавский прикусил губу. Потом едва не хлопнул себя по лбу.

— А маркировка? Маркировка есть?

— Кое-где. По шесть-семь цифр. Некоторые ящики Подписаны. Ага, вижу железяку с выдавленным номером. К Баклавский выдернул из кармана блокнот.

 — Записываю.

— Что?

 — Номера.

 —Что, все?

— Все, какие видны.

За последующий час их никто не потревожил. Чайки растащили контрабанду по всему порту, и разноцветные Тряпочки весело смотрелись в осенней серости.

Когда мобиль Шульца миновал шлагбаум, Баклавский вернулся в контору. Чанг беззвучно поставил перед ним чайник, сахарницу, чистую чашку и тут же вышел.

Времени до встречи с плетельщицей оставалось мало. Обжигаясь кипятком, Баклавский сверял каракули из своего блокнота с длинным товарным перечнем в накладной на фирменном бланке компании «Любек и Сыновья». Кази, Кази, Кази…

Маркировка — великое изобретение. Унификация скоро покорит мир. Каждая вещь, каждое творение рук человеческих будет идентифицировано, вписано в реестр и получит на веки вечные свое уникальное обозначение. Что это у нас тут за «Ви-Пи»? Сорок семь одиннадцать, сорок семь ноль пять… И ноль девять… Обводим. И вот эти… «Эс-Эф»… Пять позиций, и ни одной — в накладных. И вот еще…

Из форта прикатился орудийный залп — полдень.

— Чанг, готовь мобиль! — крикнул Баклавский. А сам вызвал все тот же номер.

Абонент долго не отвечал, и из трубки сочилась стылая тревожная тишина. Наконец щелкнуло соединение.

— Благодарю, — сказал Баклавский и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

Номера деталей, не числящиеся в любековских накладных, он выписал на отдельный листок и убрал в карман шинели. Думай, Лек-Фом, думай, кто за четыре часа в состоянии сказать тебе, что означают эти буковки и циферки.

На северо-восточном склоне Монте-Боки, плавно и величаво спускающемся к сутолоке и неразберихе бульваров, сдавних пор селилась знать. Чем выше, чем ближе к вершине, украшенной Дворцом, стоял особняк, тем древнее и влиятельнее был род, его занимающий. Еще Август-Строитель облюбовал одинокий холм, возвышающийся над заливом с юга, под место для будущей королевской резиденции, в стороне от мирского шума старого города.

Новая бухта тогда была всего лишь озером, собирающим в себя все рукава Баллены и выплескивающим их в океан через узкую и мелкую горловину между Монте-Бокой и Орудийным холмом. Берега озера постепенно заселили сиамцы, те, что бежали из своих южных земель от бирманской резни. В городе пришельцев не особо жаловали, а Молчаливый Стабб, легендарный боевой адмирал Кето, попросту запретил сиамцам приближаться к порту.

Город рос, у подножия Монте-Боки раскинулись изящные Бульвары, пышным цветом раецвела Слобода, и порт стал мал для города, так детишки вырастают из старой одежды. После того как бирманские корсары едва не захватили Орудийный холм, король Максимилиан отдал распоряжение удвоить океанский броненосный флот, на тот момент состоявший из стремительно устаревающих аргентинских и галлийских дредноутов, обшитых стальными листами. На стапелях Кето впервые заложили суда столь внушительного водоизмещения. Стало ясно, что неудобная бухта с головоломным фарватером окончательно изжила себя.

Инженеры Гримальди и Лейтон, выписанные из трещащей по швам от междоусобных войн Европы, возглавили невероятный по тем временам проект. И когда о борт нового флагмана броненосного флота, горделивой широкоскулой «Леди Кетоники» разбилась обязательная бутылка шампанского, углубленный инженерами пролив между Монте-Бокой и Орудийным холмом уже превратил пресноводное озеро в новую, идеально расположенную, закрытую от любой непогоды бухту.

С момента рождения Нового порта не прошло и пятнадцати лет. Стаббовы пристани медленно и мучительно умирали. Старый порт стал местом для неудачников. За одну праздничную ночь сгорела дотла Слобода. Многие мастера не стали отстраиваться заново, резонно рассудив, что теперь дела делаются по другую сторону Мон-Те-Боки.