Георгий Гуревич - Месторождение времени

Мать Дика была просто очаровательна — мила, изящна, добра, жизнерадостна, всем довольна и нетребовательна, умела готовить превкусные обеды и утешать в горе. Один недостаток был у нее — бабушка с черной кожей. Мэри Селдом была «колоред» — цветная; не было тогда преступления позорнее в Южной Африке, где она жила.

Когда Джозеф Селдом женился, друзья сказали: «Идиот». Хуже было, что пациенты оставили его, заявили, что они брезгливы. Доктору пришлось покинуть центр города и переехать в кварталы для цветных. Пришлось покинуть больницу. Владелец ее, лучший друг, сказал со сконфуженно-заискивающей улыбкой: «Джо, ты меня знаешь, я человек без предрассудков, я бы всей душой, но я завишу от пациентов…»

И так всю жизнь. Уколы мелкие, удары тяжелые. Стекла, разбитые ночью. Кусты, облитые керосином. Поджоги. Оскорбительное сочувствие: «Ваша жена такая милая, совсем не похожа на цветную». Сверстники богатеют, приобретают имя, печатают труды, читают лекции. Джо Селдом пользует бедняков касторкой, играет дома на виолончели, решает шахматные задачи. И жизнерадостная жена рыдает почти ежедневно: «Джо, я загубила твою жизнь. Давай простимся, я уйду от тебя».

Но отец Дика хотел быть благородным… и был благородным до конца… до конца Мэри.

Она погибла из-за цвета кожи. Хотя в медицинском заключении о коже ничего не было написано, там сказано было: «Гнойный аппендицит, прободение стенки кишечника, перитонит». У Мэри в самом деле был аппендицит, болезнь она запустила; бывало, полежит на диване: «Авось пройдет!» Позже, став взрослым, Дик думал: «А может быть, мать нарочно не лечилась? Может, это форма самоубийства была такая — способ избавить любимого от цветной жены».

В общем, однажды ей стало худо на улице. Больница ее не приняла из-за цвета кожи. Повезли в другую, третью…

Мать скончалась в карете «скорой помощи».

И тогда отец сказал: «Прочь отсюда! Едем в Гану, в Либерию, куда угодно, к черту на рога!»

Ведь Дик — единственный и любимый сын — тоже был цветным. Такая же судьба ожидала и его.

К черту на рога они не поехали, отправились на «старую родину» Джозефа — в Англию.

Дик уехал без особенного сожаления. Ему было пятнадцать тогда; как все мальчишки, он мечтал о путешествиях. Так приятно было укладываться, отбирать и выбрасывать вещи, покупать билеты, бегать по всем палубам, наконец, увидеть белые утесы вдали. Для него — африкандера — старая Англия была страной экзотической и книжной, сплошным литературным музеем. Вот уличка, где жил Шерлок Холмс, вот переулки Оливера Твиста, вот темница Марии Стюарт, вот замок Айвенго. Потом колледж, новые товарищи, гребные гонки, румяные сероглазые девушки. Дик акклиматизировался в туманной Англии. А отцу это не удалось.

Он прожил в Африке лет сорок, привык к зною и сухости, к январской жаре и к июльским ледяным ветрам. Англия казалась ему сырой, пасмурной и непомерно дождливой. Да тут еще неустройство, разочарование, непривычная обстановка. Цветные пациенты избаловали старого врача — они приходили толпами, благодарили за любую помощь. В Европе пришлось купить практику с сотней капризных и требовательных обывателей. Им нужно было не просто лечение, а новомодное — с внушением, угождением, подходом. Постепенно, год за годом, старик терял дорого оплаченную практику, новых больных не приобрел, опустился, опустил руки, постарел, обрюзг, стал прихварывать чаще. Лечил он себя покоем, лежал целые недели на диване, вставал, неохотно, почти не выходил на улицу, побледнел, пожелтел, отмахивался, когда сын старался вытащить его на свежий воздух, ссылался на одышку, сердце, поясницу. Дик сердился, считал, что отец губит себя безвольной пассивностью. Но однажды другой доктор, приглашенный, сказал Дику роковое:

— Безнадежно!

Еще на два года растянулась эта безнадежность. Два года продолжался спуск по лестнице со ступеньки на ступеньку — к смерти. Мир отца суживался: сначала он еще ездил за город, в парк, потом выходил на улицу, потом бродил по квартире, гулял, сидел у форточки, потом перестал ходить — пересаживался из кровати в кресло, наконец, перестал садиться, только ворочался с боку на бок. Последние недели не ворочался — оттого и начались пролежни.

Мир суживался физически и суживался умственно. Первый год отец еще читал специальные журналы — не xoтел отстать от медицины, потом только развлекательные романы, потом только газеты… Перестал читать, говорил о прошлом — устоявшиеся были воспоминания, всегда одни и те же. Потом и прошлое потерялось — осталась болезнь, еда и уборная. Постепенно исчезли слова, их сменило мычание, стоны, крики… и затем немое молчание, дремота и сон — до последнего вздоха.

Ведь он же медик был, отец Дика, а в последний год забыл латынь. Дика просил смотреть в справочники и верил беззастенчивому вранью. Твердил: «Надо ехать в Африку, на солнце, мне станет легче». По ночам будил сына истошным криком: «Дик, спаси меня!» Дику хотелось спать, не всегда он отвечал с должным терпением. А утром стыдил себя, бежал за врачом. Приходил врач, пожилой, добрый, е иронически-печальными глазами, говорил, снимая пальто: «Иду к вам, как на казнь. Ну ничего же не могу поделать, и никто не поможет». Дик совал деньги в руку, примирялся на час, час спустя корил себя за черствость, что-то бежал продавать или закладывать, искал адреса знаменитостей, упрашивал их приехать, привозил на такси. Знаменитости выписывали какое-нибудь мудреное лекарство, обычно дорогое, редкостное, заграничное, опытное… Дик ехал в лаборатории, умолял, выпрашивал, заказывал…

А через неделю отцу становилось хуже, он спускался еще на одну ступеньку к смерти.

Временами Дику казалось, что в теле отца сидит что-то злонамеренное, — в средние века сказали бы «злой дух». И это злонамеренное упорно и последовательно разрушает организм изнутри. Врачи суетятся, ставят какие-то подпорки и заплатки, пипетками гасят пожар, нитками поддерживают падающие стены. Но дом прогнил, его не починишь дощечками, В одном месте подпирают, в другом рушится с грохотом. Злонамеренное торжествует — его не видят, о нем даже не помышляют. Оно рвет и ломает, а медики сшивают, а оно опять рвет… и всех дырок не залатать.

«Рекомендую вам выписать из Бостона пульпаверизин…»

«Давайте свежую бычью кровь. Ее можно достать на бойне».

«Уколы три раза в день, потом перерыв на два дня»…

Временами измученный Дик начинал сомневаться: нужна ли эта бессмысленная деятельность? Вылечить невозможно, медицина растягивает мучения, удлиняет агонию, прибавляет месяцы не жизни, а боли, удушья, страха, искусственного наркотического забытья и отчаянных воплей: «Дик, иди сюда скорей! Спаси меня, сыночек!»