Виктор Гончаров - Век гигантов

Издалека еще он услышал мерный голос, диктовавший что-то или произносивший лекцию. Ни в каком случае голос не мог принадлежать первобытному человеку, но ученому медику Скальпелю — да…

Уже сильно потемнело. При свете луны вырисовывался силуэт громадного мастодонта, а возле него, непосредственно под длинными прямыми бивнями, — силуэт ученого медика с очками на носу, с берцовой человеческой костью в руках и в нижнем белье.

— Итак, мой молодой друг, — наставительно обращался к мастодонту медик, — вы, несомненно, живете на заре человечества, в первобытной эпохе, именуемой плиоценом…

Мастодонт в знак понимания дружелюбно помахивал хоботом.

— Я — первый, проникший в седую громаду веков. Я — первый разгадал и установил связь между деятельностью первобытного человека и вымиранием известных видов животных. Я — тот, чье имя будет занесено золотыми буквами в скрижали всемирной истории. Поэтому рекомендую вам относиться ко мне с уважением, приличествующим моему ученому сану и вашей солидности… Ну, а теперь отнесите меня в пещеру, ибо я, при всей своей учености, продолжаю оставаться простым смертным и, как таковой, не только хочу спать, но и кушать.

Изумление Николки выперло через всякие рамки, когда исполин-мастодонт, осторожно, почти нежно, обхватив медика хоботом, понес его к пещере.

— Тише, тише, Малыш, — на ходу увещевал его медик, — имей в виду, что, если ты хоть чуточку оцарапаешь меня, вернется Николка и отрежет твой глупый хобот…

4

Болезнь Николка. — Горячечные видения. — «Трюки» ученого медика. — Метаморфоза пещеры. — Омоложенный Скальпель. — Учитесь доить коров! — Кража кузнечного молота. — Скальпель рассказывает про свои таланты. — Возврата в XX век нет! — Друзья спорят на политическую тему. — Пари

Николка тяжко заболел, рана на груди нагноилась, и горячка, которой опасался медик, пришла со всеми своими последствиями. В первую же ночь после пленения гиппариона он слег. Бессознательное состояние продержало его у себя в плену в течение трех недель; краткие периоды сознания приходили изредка, но они еще более увеличивали тематическое содержание горячечных кошмаров.

Больной не понимал ни обстановки, ни своего состояния, ни странной, как ему казалось, деятельности врача, и, не отрываясь от бредовых галлюцинаций, продолжал думать, что бредит. Эти разумные проблески, поражавшие его больше, чем все вместе взятые горячечные видения, остались у него в памяти навсегда, и, выздоровев, он мог по пальцам пересказать все сюжеты, несомненно вырванные из действительности, касавшиеся загадочного поведения медика.

Однажды он видел, как Скальпель — совершенно голый, лишь в одном передничке — ползал в пещере на четвереньках и размазывал по полу густую серую грязь, — конечно, улыбаясь при этом загадочно. В другой раз тот же Скальпель с той же улыбкой принимал через отверстие в пещере от змеевидной руки прессованную в диковинные кирпичи глину и складывал ее в углу пещеры. В третий раз он же болтался на аляповатых пристройках под самым потолком пещеры у дымового отверстия и что-то мастерил. Похоже было на то, что он ломал потолок.

Николка мог насчитать до десяти «трюков», которые ученый медик выполнил за время его болезни. Но особенно памятен ему был момент пробуждения; воспоминания о нем тоже остались навсегда.

Больной пришел в себя «по-настоящему», то есть после этого не впадая уже в бред, ночью. Он сразу вспомнил о стычке своей с махайродусом, о поимке Живчика и о последующей болезни, но сколько времени пролежал, не знал. Сквозь отверстие в потолке лился меланхолический свет перекосившейся луны. В этом еще не было ничего особенного. Луна и раньше, до болезни Николки, в пещеру заглядывала угрюмо и с перекошенной физиономией. Но тогда ее перекошенность «не выходила за пределы нормы», как говорил Скальпель; это была перекошенность ущербленной луны. А теперь? Теперь она, несомненно, страдала флюсом…

«Надо сказать Скальпелю, — подумал Николка, — кажется, согревающие компрессы помогают от флюса… я что-то в этом небольшой знаток…»

Собственно, состояние ночного светила его заинтересовало, так сказать, чисто академически, — постольку, поскольку раньше он не замечал у луны склонности к человеческим заболеваниям. Дело было не в луне. Поразило Николку другое: отверстие в потолке было значительно расширено — по крайней мере в десять раз — и имело почти правильную четырехугольную форму… Над последним стоило призадуматься.

Николка помнил, что в перерыве между галлюцинациями он видел Скальпеля болтающимся у потолка и ковыряющим его металлическим инструментом, похожим отчасти на долото. Неужели окно в потолке — дело рук Скальпеля? Интересно, черт побери! — ученый медик занимается пробуравливанием в камне окон! Скальпель работает не скальпелем, а долотом?! Ха-ха!..

Когда же очнувшийся впервые после трехнедельного небытия больной перевел взгляд с потолка на стены, он поразился еще более. Стены были тщательно обтесаны, почти отшлифованы и почти безукоризненно выбелены. Кроме того, против входа к стене было прикреплено чучело растопырившего крылья самца-фазана…

Николка передвинул изумленный взгляд ниже, и его ослабленная болезнью голова совсем отказалась вмещать в себя чувства изумления. В пещере стоял почти изящный стол, накрытый чем-то почти белым, и рядом с ним два колченогих стула. Еще дальше стояло нечто похожее на шкап, а в самом углу — массивная койка, впитавшая в себя тело почтенного медика…

— Ай да Скальпель! Ну ловкач! — в последний раз изумился Николка и до утра окунулся в глубокий сон.

Утром он проснулся с сознанием, что его ожидает нечто необыкновенное. Чтобы приготовить себя к нему, он не сразу открыл глаза и не сразу обнаружил признаки своего выздоровления. Сначала — очень осторожно — он ощупал кожей спины свое ложе; это был роскошный густой мех, а в головах, несомненно, покоилась подушка из пуха и пера или, во всяком случае, из чего-то необычайно мягкого. Его ничто не покрывало, да и надобности к тому никакой не ощущалось: воздух в пещере был сухой и теплый.

Николка полуоткрыл глаза, а так как над ним висел потолок, то первым он и увидел его с четырехугольным отверстием посредине. Отверстие было закрыто стеклом… правда, пузыристым и не чистым, но все же стеклом… Через него теперь посылало свои животворные лучи солнце. Стены не сказать чтобы отличались особенной шлифовкой и белизной, но все же были достаточно выровнены и — до некоторой степени совершенно — выбелены. И фазан. Если он и не представлял собой образца чучельного искусства, то опять-таки больше, чем какая бы то ни было птица, походил на фазана, а не на косулю и не на зайца. То, что больной ночью принял за аляповатый шкап, оказалось великолепно сложенной печкой… — Ай Скальпель! Ай да Скальпель!..