Грэй Грин - Кетополис: Киты и броненосцы

— Нет, — говорю я.

В отражении покачивается белесый шлюпочный борт.

— Он хороший товарищ.

— Прекрасный.

Шлюпка с тихим плеском разрезает гладь Новой гавани. Весла взлетают и опускаются. Норд-ост гонит мелкую рябь. Матросы дружно вдыхают сырой пар, нагибаются, с усилием тянут весла на себя, снова выдыхают… Раз, и-раз. Холодает. Фонарь на носу закутан в белесый подрагивающий свет. Я провожу ладонью по влажному дереву. Мне не хочется сейчас разговаривать, хотя Веселовский — приятный собеседник, а Краузе…

Просто не хочу.

Почему-то мне кажется, что этот полет над волнами — последний в моей жизни. Что бы ни случилось дальше, на «Игефельд» я больше не вернусь.

А Краузе мне действительно жаль. Великолепный человек, но что-то в нем сломалось.

Словно в отлаженном часовом механизме — падение, удар, ни царапины, а внутри какая-то пружина соскочила и — все. Часы больше не идут.

Наверное, я скоро умру?

Может быть, даже завтра.

8. Маяк Тенестра

Утро. Низкие серые облака тянутся над океаном.

Упрямый ветер пытается завернуть полы моей шинели. Гонит мелкие белые барашки и разбивает о берег. Зябко. Термометр утром показывал два градуса ниже нуля, барометр обещал, что будет дождь. Не знаю, о чем эти двое договорятся. Может быть, вызовут друг друга на дуэль?

Пар дыхания. Что-то я никак не могу согреться.

— Господа, — начинает распорядитель официальным тоном, — вам известны условия, вы их подписали и одобрили. Я напоминаю, что честь обязывает вас не делать никаких движений до моей команды «начинайте». Точно так же вы должны немедленно опустить пистолеты по команде «стой»…

Помедлив, он добавляет — уже от себя:

— Ну, с богом.

— Удачи, Козмо, — говорит Тушинский и улыбается. Это красивая улыбка. Мне хочется раскрошить ее рукояткой револьвера.

Я делаю шаг назад.

Внутри меня — холод. За все мои обиды должен заплатить Тушинский. Впрочем, почему бы и нет? Он действительно меня ударил, а при оскорблении действием кодекс допускает только один вариант…

Никаких извинений. Никаких рукопожатий. Давайте просто достанем оружие и убьем друг друга.

Смыть кровью — обиду, боль, ревность… зависть, в конце концов. Как его можно любить? Ну как?!

У меня в запасе три выстрела.

…Иногда полезно узнать, насколько ты можешь быть мерзок.

Рядом со мной стоит Ян По, мой вчерашний знакомец. Дальний родственник Эдгара Алана? И крикнул ворон: Невермор.

— Ч-что вы! Ч-что вы! — повторяет Ян как заведенный. Будет забавно, если мне достался единственный в Кетополисе секундант-истерик.

Старик-доктор, которого зачем-то притащили, смотрит на меня бессмысленным козьим взглядом. Пьян до изумления. Счастливчик.

— Вы готовы, господин лейтенант?

— Тридцать шагов, — говорю я автоматически. Голос совсем сел.

— Что?

— То есть да… я готов.

Стук мотора. Боковым зрением я вижу, как подъезжает мобиль. Поворачиваю голову. Из машины выходят трое. Синяя форма — двое в беретах и один в высокой фуражке на таллинский манер. Белеют парадные перчатки.

«Швабры» идут сюда. Так называют морпехов на флоте — их обязанность надраить до блеска верхнюю палубу, пока матросы еще спят. Интересно, что им здесь нужно? — думаю я и тут же забываю об этом. Потому что распорядитель протягивает мне револьвер. Рукоять ледяная.

— Три выстрела, господа.

Просто ледяная. Меня начинает бить дрожь. Кожа прилипла к металлу — и отрывать придется с мясом. С кровью. Чушь полная, Козмо Дантон. И еще — больше всего на свете я боюсь выронить сейчас оружие.

Какая тут к китам «п-поправка на ветер»…

Мы становимся к барьеру. Скорей бы все закончилось.

— Начинайте!

Я не сразу понимаю, что это значит. Поднимаю револьвер. Опускаю. Рано. Сначала нужно дойти до линии.

Я — морской офицер. Мы принимаем удары судьбы холодно и спокойно.

Наверное, я скоро умру.

Шаг, второй. Я иду — медленно и словно чужими ногами.

Линия качается передо мной. Иду.

Ба-бах!

В первый момент я даже не понимаю, что произошло. Просто резкий хлопок.

Тушинский опускает руку с револьвером и смотрит на меня.

Я продолжаю идти. Барьерная линия. Я едва не заступаю за нее, но вовремя вспоминаю, что надо остановиться. Потом понимаю — в меня только что стреляли.

Нет, не в меня — что странно.

«Противник, выстреливший первым в воздух, в случае, если его противник не ответит на выстрел, считается уклонившимся от дуэли и подвергается законным последствиям такого поступка». Дуэльный кодекс.

То есть вы уклоняетесь от поединка, Генрих? Я смотрю на серую фигуру Тушинского.

Нет, господин актер, не надо делать мне таких одолжений.

Я поднимаю револьвер. Тщательно прицеливаюсь.

Фигура в сером костюме плавает на мушке.

…Думаете, я не хотел его смерти? Черта с два.

9. Смерть

Давайте поговорим.

Мой давний приятель Краузе, водолазный офицер с «Леди Кетоники», рассказал однажды, как он увидел свою смерть.

Случилось так. Краузе должен был спуститься на дно, метров тридцать глубина, и найти потерянный якорь от буксира. Краузе облачился, проверился, все как полагается, привинтили шлем, продули, начали его спускать. Спустили. Отзвонился он, так, мол, и так, «достиг грунта, и мне тут хорошо»…

А дальше началось странное.

Шланг ему пережало при погружении или, может, газолиновые пары попали в компрессор — но стало тут Краузе вдруг мерещиться. Вроде ничего особенного. Будто стоит он в своем шлеме с решеткой посреди огромной мутной глубины, а вокруг простирается сад мертвых водолазов.

Я смотрю, говорит Краузе, и у меня волосы сквозь металл прорастают. Их человек сорок. В тяжелых медных шлемах, со шлангами, тянущимися в темноту, в серых костюмах со свинцовыми подошвами. Покрыты с ног до головы водорослями и ракушками. Подводное течение заставляет их медленно колыхаться, как диковинные деревья. Да… человек сорок их… или больше. Все в разных позах. Прожектор светит тускло и размыто.

И тишина.

И тогда Краузе сказал в телефон одно слово. И потом снова это же слово. И так все время говорил, пока его поднимали. А когда на палубу вытащили и шлем сняли — начал это слово кричать. Представляете? Здоровенный мужик сидит на стуле в водолазном костюме, лицо белое, как простыня, глаза бешеные. Голову вверх задрал так, что на горле жилы вздулись, и орет хриплым голосом: Вы! Вы! Вы! Вы!