Гордон Диксон - Потерянный

Он молчал, и прошла долгая, томительная пауза, прежде чем снова раздался ее голос:

— Кейси, неужели это так важно?

Наверное, он хотел обратить все в шутку, только мне показалось, что слова даются ему с трудом.

— Так мне кажется, — медленнее, чем обычно, произнес он.

— Но ведь это случилось, когда мы были детьми. С тех пор мы выросли. Ты изменился. Изменилась и я.

— Да.

— Я не нужна тебе, Кейси, я не нужна тебе, — звучал мягкий женский голос. — Все и так любят тебя.

— Могу я поменять? — Опять его шутливый тон. — Всех на одну тебя?

— Не надо, Кейси!

— Ты просишь слишком многое. — Теперь голос его не казался шутливым, но не чувствовалось в нем даже тени упрека. — Пожалуй, мне будет легче просто перестать дышать...

И снова долгое молчание разделило их.

— Почему ты не хочешь понять, что у меня нет выбора? — сказала она. — Выбирать можешь ты, а у меня нет выбора. Мы оба — такие, как есть, и другими уже не будем никогда.

— Да, — согласился он.

На этот раз ее молчание длилось дольше. Они оба застыли, так и не сделав последнего шага друг к другу.

— Да, — наконец произнес он. И на этот раз получилось усталое и медленное «да». — Жизнь не стоит на месте, и все мы, нравится нам это или нет, движемся вместе с этой жизнью.

И только теперь она направилась к нему. Я слышал звуки легких шагов по бетонным плитам балкона.

— Ты переутомился, — сказала она. — Ты и Ян, вы оба переутомились. Пойди отдохни до утра. Все кажется другим при солнечном свете.

— И такое порой бывает. — Снова в его голосе появились шутливые нотки, но я понимал, чего это ему стоит. — Хотя сейчас я не могу поверить в чудодейственную силу этого лекарства...

Они ушли с балкона, а я остался сидеть в кресле, чувствуя, что сон оставил меня. Я сидел и уговаривал себя, что не мог встать, уйти и не слышать их разговора, так, чтобы не выдать своего присутствия. Их слух был так же обострен, как и мой, их ведь тоже учили быть бдительными. Я уговаривал себя и не мог избавиться от отвратительного чувства — я вмешался в чужую жизнь, я оказался там, где мне не следовало быть никогда.

А сейчас уже поздно что-либо изменить, и оставалось сидеть в своем кресле, и уговаривать самого себя, что ты не мог поступить иначе. А отвратительное чувство не исчезало, не внимало уговорам...

Я так погрузился в собственные переживания, что ворвавшийся в мое сознание тревожным сигналом легкий шорох шагов услышал лишь возле самой балконной двери. Я поднял голову — темный женский силуэт вырисовывался в проеме приоткрытой двери.

— Ты все слышал, — раздался тихий голос Аманды.

Не было смысла отрицать, да она и не спрашивала, и я сказал:

— Да.

А ока не двигалась, не уходила, словцо что-то ждала.

— Это случайность! Когда вы вышли на балкон, я уже сидел в этом кресле. Я не мог ни встать, ни закрыть двери.

— Все хорошо. — Она вошла ко мне. — Нет, не надо зажигать свет.

И я опустил руку, уже протянутую к встроенному в ручку кресла пульту управления. Свет с балкона падал на мое лицо, и ей было лучше видно, чем мне. Она села в кресло, которое еще недавно занимал Мигель.

— Я сказала себе: пойду и посмотрю, хорошо ли он спит... Ян рассчитывает па твою помощь завтра... Но про себя думала: лучше бы он не спал.

Я понял, что за этим сейчас последует.

— Я не считаю возможным для себя бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь.

— Я врываюсь к тебе среди ночи, хватаю за шиворот, тычу носом в свои проблемы, и это ты называешь — вторгаться в чужую жизнь? — Я слышал знакомый голос и легкий, беззаботный тон, которым пытаются скрыть внутреннюю боль; так совсем недавно говорил Кейси. — Это обо мне нужно говорить — вторгаюсь. Это я свои беды пытаюсь взвалить на чужие плечи.

— Я готов разделить их, — чуть помедлив, произнес я.

— Я верила, что ты скажешь именно эти слова. — Странно, что этот голос, который я привык слышать совсем в другой обстановке, сейчас исходил от размытого полумраком темного силуэта.

— Я бы не посмела тревожить тебя, но мне нужно собраться с мыслями и делать только то, для чего я оказалась здесь, но личное... оно встает на моем пути, оно мешает мне.

Она помолчала.

— И тебе действительно не надоели люди с их бесконечными проблемами?

— Нет.

— Я так и думала. Я знала, ты не оттолкнешь меня. Ты часто вспоминаешь Элизу?

— Когда не думаю о другом.

— Жаль, что я не знала ее.

— Она была хорошим человеком.

— Да. Как правило, это начинаешь понимать, лишь когда сравниваешь с кем-то другим. Страшно то, что часто мы это просто не успеваем понять. Или понимаем, когда уже слишком поздно. — Она помолчала. — После того, что сейчас произошло на балконе, ты наверное, думаешь, я говорю о Кейси?

— А разве не о нем?

— Нет. Кейси и Ян — вся семья Гримов — они так близки нам, Морганам... мы ведь как родственники. Обычно ты не влюбляешься в родственника или думаешь, что не влюбишься в родственника — по крайней мере, когда ты еще молод. Ты мечтаешь о прекрасном далеком незнакомце — о таком, который ждет тебя в конце пути длиной в пятьдесят световых лет.

— Я никогда не мечтал о подобном. Элиза жила рядом, и с каждым прожитым годом росла к ней моя любовь.

— Извини меня. — И я увидел, как качнулись в сумраке расплывчатые очертания ее фигуры. — Я все время думаю и говорю только о себе, но я понимаю тебя. Знаешь, когда я была моложе, то иногда задумывалась о своей судьбе — рано или поздно, но наступит тот день, когда должна будешь сказать «да». У девушки наверняка не все в порядке, если она не хочет, чтобы рядом с ней был такой человек, как Кейси.

— И ты действительно так считаешь?

— Да, — ответила она. — Со мной что-то происходило. Я росла — и это было моей бедой.

— Все растут.

— Нет, я говорю не об этом. Я не вкладываю в это понятие биологический смысл. Я духовно становилась зрелой личностью. Нам, Морганам, судьба даровала долгую жизнь, и, мне кажется, поэтому мы дольше взрослеем. Знаешь, как это происходит с малышами — все равно, зверь это или человек. У тебя в доме была какая-нибудь зверушка?

— И не одна.

— Тогда ты поймешь, что я хочу сказать. Когда дикий зверек еще мал, помнишь, какой он ласковый, как сворачивается в клубок у твоих ног? Но вот он подрос, и вдруг однажды он кусает и царапает тебя без предупреждения. И тогда люди говорят: «Ничего не поделаешь, таков инстинкт». Но это не так. Ведь и люди порой ведут себя точно так же. Когда живое существо подрастает, оно начинает задумываться о себе, о своих желаниях, стремлениях, о своем настроении, наконец. И настает такой день, когда кто-то хочет поиграть с этим существом... а оно вовсе не хочет играть, и тогда оно протестует: «Вон от меня! То, что я хочу, так же важно, как и то, что хочешь ты!» И все... Время, когда ты уютно сворачивался у чужих ног, прошло и никогда уже не вернется.