Андрей Дмитрук - Полис

- Может ему крепкого кофе? - предложил я. Не хотелось покидать насиженный угол, а тем более, тащить пьяного по городским улицам: я все-таки был в форме.

- Бор, попробуем кофе! - сказала Арина тем самым тоном, против которого и я никогда не мог устоять, и ладошку положила на руку физика. - Я попрошу бармена сварить покрепче, а?..

В конце концов, Филипп успокоился, прочно приложась щекой к столу; мы решили его пока не тревожить, а потом впихнуть в такси.

- Ты очень интересные говоришь вещи, - сказала Арина, и я увидел (опять же не без ревности), что она действительно увлечена. - Хорошо, у каждого из нас две жизни: почему же мы ничего не помним о той, второй? Или... может быть, сны?

- Нет, - мотнул бородой Алцыбеев. - Не можем мы ее помнить. Ведь каждый раз при переходе полностью изменяется наша материальная структура - носительница информации. Частицы располагаются в другом порядке, а потом возвращаются в прежний. Поэтому здесь мы помним цепь предыдущих моментов пребывания в этом мире; и там, видимо, то же самое... Точки сливаются в сплошные линии. Две жизни - две параллельные линии памяти, которые нигде не пересекаются...

- А почему ты решил, что именно _мы_ перемещаемся в какой-то иной мир? - спросил я. - Может быть, это просто элементарные частицы путешествуют туда-сюда? Сами по себе частицы - наших тел, воздуха, воды, камня...

- Нет. Способностью к переходу, по нашим данным, обладают именно агрегаты частиц. Системы высокой степени организации. Одним словом, живые. В крайнем случае, механические...

- Жаль, - сказал я. - Очень жаль, что каждому из нас суждено пройти оба своих жизненных пути, так и не узнав, как живет двойник. Скажем, здесь ты раб в эргастерии, а в другой жизни - царь, обладающий богатствами Креза. И никогда даже пальцем не прикоснешься к этим богатствам...

Амфистрат засмеялся, лица его почти не было видно в густой тени широкополого петаса. Сидя на раскаленной солнцем ступеньке дома, философ неторопливо жевал лепешку. Отпил яблочного вина из кожаной баклаги, блаженно причмокнул...

- Ты не веришь мне, Котис, - что ж, это твое право, у меня нет доказательств, которые можно пощупать. Но я все же думаю, что каждый из нас, словно маятник, качается между двумя бытия-ми, появляясь то в одном, то в другом...

- Что нам с того, Амфистрат, если путь к познанию иного бытия, по-твоему, отрезан? Сидеть и забавляться домыслами?..

Он смахнул крошки со своих черных мосластых колен, опустил подол хитона.

- Утешься, Котис. Мне кажется, по воле богов порою мы можем увидеться со своим вторым "я". Граница между двумя мирами, бывает, закрывается не сразу... Но так редко, возможно, раз в тысячу лет!

- Утешил! - фыркнул я.

- И слава Зевсу, что редко! - буркнул Амфистрат, поднялся и, не прощаясь, ушел.

Мне доводилось встречаться с этим странным человеком, уроженцем нашего полиса, и на родных улицах, и в других городах Эллады Припонтийской, и даже в Афинах, где он, говорят, спорил с философами, известными на весь свет. Не было у Амфистрата. ни дома, ни стада, ни виноградника в городской хоре; не занимался он никаким ремеслом, разве что иногда брался учить юношей логике и ораторскому мастерству. Вот так, зимой и летом в заношенном хитоне и видавшем виды петасе, с мешком и посохом, ходил по дорогам: где подаяния просил, где подрабатывал, сочиняя речи и стихотворные поздравления, а где, может, и уносил кое-чего из садов, с огородов... Ходил, беседовал с людьми и думал, и не было для него, сына раба-отпущенника, жизни иной, и не было большего наслаждения. Одного я боялся - что однажды прикончат варвары этого пятидесятилетнего ребенка, сделают какие-нибудь аорсы, гениохи или синды из его черепа, хранившего высокий разум, чашу для своих скотских пиров, и ничего потомкам не останется, поскольку записей Амфистрат не ведет.

Меня немного встревожили тогда слова бродячего мыслителя: что значит - "и слава Зевсу, что редко?" Нечто темное, зловещее чудилось иногда в рассуждениях Амфистрата, недоступное простым людям, а пожалуй, и ненужное.. Я отогнал от себя мрачные мысли и отправился к морю, где должна была ждать меня Мирина с подругами.

Не устаю любить наш город! Может быть оттого, что редко его вижу? Да нет, вряд ли. Он как продолжение моего дома; а собственно, почему продолжение? Это и есть мой дом. Вот иду я верхним городом, главной нашей улицей, носящей имя основателя полиса, славного Автолика, сына Евмолпа, ойкиста двенадцати кораблей. Шириною улица в восемь локтей, вымощена плитами известняка, и даже в самые знойные дни на ней не жарко, ибо под плитами проходит канал водостока. Справа и слева сплошные стены, где чередуются охристый кирпич, розовый мергель, желтоватый известняк; а дом Филократа, начальника агораномов, сделан из гранитных камней, красноватых, с горящими на солнце синими искрами, - то был балласт корабля, пришедшего из Коринфа. Кто побогаче и любит прихвастнуть перед соседями, прямо в кирпичную или каменную стену встраивает белый портик с колоннами: но мрамора в городе мало, весь привозной, и стоит очень дорого.

Слева открывается агора, вся обставленная стелами, где высечены разные декреты. Помню, как давным-давно перед самой высокой из стел я, среди прочих мальчиков, только что посвященных в эфебы, давал клятву гражданина. Текст клятвы был вырезан на камне, и наш учитель из гимнасия незаметно дирижировал, чтобы мы хором произносили звонкие, полные гордости слова... Клятву я помню до сих пор.

Между агорой и воротами теменоса - рынок, обожаемый мною в детстве, милый рынок, куда я сотни раз ходил с матерью, упрямо выторговывавшей каждый обол, и с рабынями, назначенными таскать покупки. Чего там только нет! Виноград из нашей хоры, зеленый под седым налетом, янтарный на просвет или почти черный; дыни свежие и сушеные, полные сладкой кровью вишни, мед пчелиный в горшках и в сотах, сыры коровьи и овечьи, топленое молоко под глянцевой коркой, ноздреватый хлеб... А плоды из иных стран света, которым и названия не упомнишь, привозимые краснобородыми персами: зеленые, длинные, веером растущие, точно пятерня великана, и желтые, истекающие липким соком, и колючие шишки с тыкву размером, на разрез белые и душистые, как роза!..

Неподалеку навалом лежат морские чудеса: еще раздувает жабры какая-нибудь рыбина, выловленная утром, еще подрагивают клешни морского гоплита - тяжеловооруженного краба... Дальше финикийское стекло с голубыми и красными зигзагами; расписанная черным, под старину, посуда столовая из Афин; фигурные лекифы для благовоний, при виде которых я ребенком просто сходил с ума, - сфинксы с золотыми волосами, маленькие сирены, смешные пузатые варвары... Настоящие, живые варвары тоже встречались в рыночных рядах, мы с матерью их побаивались. Бородатые, вечно под хмельком, сверкая налитыми кровью глазами сквозь мокрые спутанные космы, задирали они губы степным коням, показывая покупателю их звериные зубы, или доили напоказ приведенных коров, или молча сидели перед грудами вяленой рыбы, под сенью развешенных бараньих шкур и выделанных кож, и на попытки торговаться лишь трясли головами.