Брайан Олдис - Босиком в голове

— Успокойся и попей чаю!

— Нет уж, — сначала я должен досказать эту историю до конца. Мой отец отправился на встречу со студентами. Они стали издеваться над ним, но он сказал: «Товарищи! Вы вправе протестовать, более того, — иначе вы просто не можете, — верно? Я очень рад тому, что вы не боитесь делать это открыто, — всю жизнь я чувствовал то же самое, что чувствуете сейчас вы, но так и не посмел сказать ни слова. Теперь я чувствую в вас поддержку, я смогу сделать очень и очень многое. Можете мне поверить!» Я сам слышал это выступление и был очень горд за него.

То было раньше. Сейчас же он слышал бессмертное звучание непревзойденной команды.

— Потом бунтовать пришел черед мне. Конечно, отец изменил тогда очень многое. Кругом говорили, что молодые идеалисты взяли верх. В школах учили тому, что прежний коммунизм, в общем-то, был неплох, но новый, свободный от пропаганды, куда как лучше, и все такое прочее. Главари прежних бунтовщиков сделали головокружительную карьеру. Короче говоря, все шло как нельзя лучше.

— Политика меня не интересует, — вставил таможенник, лениво помешивая ложечкой свой чай. — Ты лучше скажи — нравится тебе музыка или нет?

— Еще через пять лет у меня появилась девушка. Она обещала посвятить меня во все свои секреты. Она входила в молодежную революционную организацию. Эти молодые люди хотели жить так, как им хочется, они боролись с пропагандой, насаждавшейся в печати и в школе. Основным их неприятелем были новые коммунисты. Их взгляды стали для меня откровением. Я неожиданно понял, что коммунизм, в сущности, ничем не отличается от капитализма — ты точно так же завязан на собственность. И еще я понял, что мой отец — крупный мошенник, он никогда не был идеалистом — нет! Он был оппортунистом!!! Тогда-то я и решил оставить его и жить по-своему.

Таможенник оскалил свои желтые зубы и сказал:

— Мне кажется, что моя версия — я говорю о змеях — выглядит куда привлекательнее, — думаю, ты не станешь со мной спорить. Мне хотелось бы сделать и еще одно немаловажное замечание. Говорить о «своей жизни» невозможно, ибо такового понятия в действительности не существует.

— Предположим, вы правы. Но тогда что такое этот ваш змей кундалини? Я б на вашем месте с ответом сильно не тянул — я ведь могу этим чайником и по кумполу съездить.

— Он электрический.

— А мне это до лампочки.

Пораженный безрассудством Чартериса, таможенник отсел подальше от него и, бросив в свою чашку еще одну таблетку сахарина, заметил:

— Смотри — чай остынет. А об отце своем можешь забыть — рано или поздно мы все это делаем.

— Да-а, звучание, что надо! Ну а теперь сменим пластинку и послушаем…

Чартерис вдруг почувствовал, что еще немного — и он взорвется. Что-то бесплотное коснулось его головы легчайшим дуновением.

— Отвечай! — выдохнул он.

— Пожалуйста. В согласии с учением Джи, Змей — это сила воображения или, если хочешь, фантазии, которая замещает собой некую реальную функцию. Ты понимаешь, о чем я? Когда человек вместо того, чтобы действовать, начинает грезить наяву, представляя себя огромным орлом или, скажем, магом… в нем работает кундалини.

— Но разве нельзя и действовать, и грезить разом?

Таможенник согнулся в три погибели и, прижав ко рту сжатые в кулак руки, мерзко захихикал. Нора Любви — так прочитывался этот знак — Нора Любви с бледными бедрами супруги… Чем бы ни было это место, оно принадлежало ему. Оно было предназначено именно для него. Сливовый Дворец был ловушкой, тупиком, сам же таможенник был скользким и/или обманчивым и в то же самое время устрашающим. Он казался Чартерису воплощением кундалини.

Нет-нет, сомнений быть не могло — здесь царила безальтернативная данность, здесь пахло вымиранием, не жизнью. Он же хотел влиться в новую расу — да, да, именно так — расу!

Таможенник задыхался от смеха, и все же клокотание в его глотке не могло заглушить звука работающего автомобильного двигателя. Чартерис выронил чашку из рук, и чай бурым солнышком взошел на линолеуме, запечатлевшем триумф кубизма. Согнувшийся в три погибели человечек смотрел на него своими красными глазами. Чартерис бросился наутек.

Сквозь разверстые двери. Птицы взмыли с лужайки и мягко опустились на крышу дома. Свинец крыл. Недвижность, сменяющаяся недвижностью.

Сердце, попавшись в силки времени, выстукивало что-то совсем уж невразумительное.

Вниз по тропке дождь выманил огромного черного слизня, что полз перед ним коварным лазутчиком. Кремово-зеленый приемник пытался настроиться на вчерашний день.

Калитка. Солнце, навеки застывшее над горизонтом. Сварной закат.

На дорогу. Он отработал свое — он стал ненужным. Красная «банши» мягко катила по сырому асфальту, за рулем одно из его блистательных «Я» — всесильное, могучее, многогранное «Я» — мессия.

Он бежал за своей машиной так, что сжималось даже асфальтовое сердце бульвара Бронтозавров. Он прыгал через гигантские желтые стрелы, норовившие пронзить его. Их становилось все больше и больше. Его силы убывали с каждой минутой. Он сделал неправильный выбор, и вот теперь он стал ненужным самому себе — он пытался заигрывать с давно ушедшим, вместо того чтобы искать встречи с будущим.

Стрелы теперь практически не отклонялись от вертикали. Links fahren. Красная машина была уже далеко впереди: пятно за барьером, не знающее преград…

Он все еще слышал хриплое дыхание и шепот одежд, скрежет суставов и скрип старых башмаков. Но не он производил их. Не он. То был Чартерис, сидевший за рулем своего красного автомобиля, Чартерис, сделавший правильный ход. Он уже не дышал.

Он лежал прямо на желтой стрелке. Чайки, камнем срываясь с утеса, вонзались в тяжелые воды. Корабль над морем, корабль. К вершине холма рокот мотора. В голове на босу ногу новый век.

По законам военного времени. Смещение.

Время вовек пребудет

Проходит все —Рубашка изомнетсяДеревьями кусты уйдут из жизни киноЗакончится и скромницу стоянкуГуляка «форд» когда-нибудь оставитВсе канет в Лету — только ВремяВовек пребудет

Познание любви — ее утратаЛюбить вздыхая иль вздыхать владеяДухи нестойки быстро потускнеетМонета в сундуке у скрягиВсе канет в Лету — только ВремяВовек пребудет

И внятно тикают часыПокорны и послушны вышним силамДробящим время адским механизмомНас понуждающим не быть —Ни до ни после

Все тот же мирКоснеет в настоящемНе фантом и не прахНо разом прах и фантомМеж был и не был будет и не будетО Времени забывОно ж — вовек пребудет

ДОРОГОЙ ДРЕЙКА