Йен Макдональд - Камень, ножницы, бумага

Наши молитвы в Зале Дайцы Девятнадцатого храма сухи и безжизненны. Из-за ошибки компьютера (читай: ошибки секретаря) нашу комнату в отеле отдали парочке дизайнеров по интерьеру, которые прибыли из Осаки на недельный праздник Синто. Сейчас как раз время годовой разгрузки. Народу – пропасть. Если бы извинениями можно было укрыться, мы спали бы в тепле и безопасности, но, к сожалению, это не так, а потому мы находим приют в отеле для водителей грузовых фур с узкими, словно гробы, секциями для сна в трущобной части города. Табличка за спиной у портье гласит: «Впишите свое имя в регистрационную книгу».

– Что в имени… – шучу я, но девица за стойкой явно не обладает литературным багажом и не улавливает аллюзию, а Мас все еще хранит молчание. Я весьма неохотно оставляю ящик с демоном в шкафчике общей раздевалки, но другие постояльцы в синих клетчатых кимоно и таби вежливо отворачиваются, а после акира я наверняка уловил бы любой нездоровый интерес. Моя каморка на третьем этаже: стены обиты, есть кондиционер, встроенный видиофон, радио, телевизор, мини-бар, кнопка для вызова служителя. (Я тут же набрасываюсь на шоколад, а умиротворившись, перехожу к виски.) В общем, эта коробка напоминает теплую материнскую утробу, хотя, очевидно, ее оборудовали, не имея в виду людей моего роста. Помню, один сукин сын гвардеец показывал мне камеру в лондонском Тауэре; ее называли «маленькая радость»: она была слишком короткой, слишком низкой и слишком узкой, так что пленник не мог ни лечь, ни встать прямо. Пытка. Я пробегаюсь по телеканалам: спорт, спорт, ток-шоу, спорт, MTV, реклама, реклама, старый английский комедийный сериал, не смешной и пятнадцать лет назад, когда я смотрел его в первый раз. Дандзуро Девятнадцатого нигде нет. Я отыскиваю порно, но это бессюжетное, неумелое трепыхание округлых ломтей лоснящейся плоти под то, что в Японии, видимо, считают негритянским блюзом, нагоняет тоску и выглядит абсолютно неэротично.

Я всплываю из глубины путаных, окрашенных зовом инстинктов, сновидений – заснул, не выключив телевизор, – просыпаюсь, не понимая, что меня разбудило. Громадные соты спальных секций трясутся от грохота проходящих грузовиков, бульканья водопроводных труб, шороха кондиционеров. Крик – скорее вопль, голос, молящий кого-то не трогать ее, «пожалуйста, не надо ее трогать, не надо ее трогать!». Из-за тонкой пластиковой стены звучит голос Маса.

Цепляясь за сетчатые мостки, я стучу в дверь ячейки, пока он не открывает.

– Я слышал, что ты кричишь, что-нибудь случилось?

Ничего не случилось, все в порядке, все чудесно, но я вижу, что его лицо застыло неподвижной маской, каменной маской, лицо человека, который был моим другом всю мою взрослую жизнь. Преданный, смущенный, напуганный, я возвращаюсь в свой темный гроб в далекой чужой стране и ищу бледного забвения в воспоминаниях.

Лука принимала их. Позже, когда она увидела их истинные лица, она хотела бы от них отказаться, но ее слова, размышления уже пустили корни. Десять частей на тысячу в той моче, которая наполняла бассейн Девятнадцатого Дома, послужили околоплодными водами произошедшего там зачатия.

– Иисус, Иосиф и Пресвятая Дева! Настоящий бассейн! – вскричала Лука, как только появилась там с Масахико, Маркусом и Беккой в ответ на предложение Этана Ринга воспользоваться щедрым летним солнцем. Именно там она потом и проводила значительную часть своего времени, рассекая бассейн грациозными взмахами: туда-сюда, туда-сюда. Прозрачная сверкающая вода накрывала ее спину, хохолок из волос скользил по выбритой голове, загорелым плечам.

– Спорим, ты ни за что не подумаешь, что я была без ума от Эстер Вильяме! Ну почему не бывает сообществ для мужчин! Почему мой отец в него не попал! Я – отказной ребенок: сочувствие и жалость, сочувствие и жалость.

На третий день, когда столбик термометра добрался до девяноста восьми, все они решили последовать примеру Луки и вернуться к доисторическому подводному образу жизни. Они стояли по грудь в воде в узком – глубоком – конце бассейна, окружив плавающее корыто с колотым льдом, утыканным бутылками импортного пива. Погрузившись в прохладную воду, они вели разговор о надеждах, стремлениях, страхах, искусстве, новых идеях.

– Есть идея! – воскликнула Лука. Бутылки легко открывались о выложенный плитками край бассейна, а крышки медленно таяли в зеленоватой воде и укладывались невероятными созвездиями на темнеющем дне. – Дарю, можете ее скушать. В каждом произведении искусства содержится суть, визуальный элемент, который проникает сквозь шлюзы сознания и оказывает прямой психологический – или даже физиологический – эффект. Нечто, предшествующее осознанию, анализу, интерпретации, чувственному восприятию. Нечто, прямиком бьющее в глубинную, рептильную часть мозга и там взрывающееся. Как, скажем, некоторые сочетания цвета и формы, которые создают мощнейшее впечатление – даже чувство – страха и при этом не содержат ни единого образа, идентифицируемого как ужасный.

– Нечто вроде эмоциональной реакции? – отозвалась Бекка, покачиваясь на спине с бутылкой пива между грудями.

– Значительно сильнее, первичнее, примитивнее. Это доэмоциональная реакция, практически – химическая.

– Конечно, я всего-навсего дизайнер, но разве не ясно, что цель любого абстрактного искусства – стимулировать именно такой тип реакции? – вмешался Маркус.

– Чудно, но такой эффект возникает только от абстрактного искусства… – Это уже сказал Масахико, прижимая ко лбу бутылку пива, только что извлеченную из ванны. – Экстаз. В репрезентативном искусстве или дизайне сила самого образа затмевает этот… досознательный эффект.

Этан молча рассматривал флаги, полощущиеся на мачтах изящных белых крейсеров далеко в море, потом все-таки произнес:

– Не обязательно. Вовсе нет. Читал как-то в одной книжке… – Насмешливое хмыканье. Этан продолжает: – Говорю, я один раз читал книжку о типах шрифтов. Того самого дизайнера, очень известного, где-то в конце восьмидесятых – начале девяностых. Невил Броуди, что ли. Невил Броуди? – Пожимают плечами. – Вы просто варвары. Ну, хорошо. Я кое-что запомнил оттуда. Он там говорит, что тип шрифта может действовать «авторитарно», командовать. В то время я, конечно, подумал, что за дерьмо, как может вид букв на листке бумаги передавать приказ? Но он прав, ты говоришь сейчас то же самое. Настоящий сортир.

– Только попробуй повторить, Этан Ринг, и ты пойдешь на корм собакам.

– Значит, гарнитура, которой напечатано сообщение, может каким-то образом передавать подсознательный мета-текст? – спрашивает Масахико.

– Ну, я бы не стал это так называть, но… да.