Владислав Бахревский - Журнал «Приключения, Фантастика» 3 95

— О конце света возвестить? — спросил молчащего царя расторопный стольник Мезецкий.

Царь улыбнулся молодому человеку.

— Да ведь ты вроде не Гавриил, а я, как видишь, не Бог. Поспеши к патриарху Иову, путь молебен отслужит.

Тайно, в обычной карете, с небольшой охраной проехал по Москве, уже излечившись от страсти быть на людях, оповещая их о безмерной своей доброте.

Вдоль деревянного тына внутренней стены в четырех оградах были поставлены мешки с деньгами, и шла ежедневная раздача. Неделю назад давали по московке, теперь по две, давали любому, кто протянет руку, кому платить за хлеб нечем.

— Не воруют ли раздатчики? — спрашивал царь доносчиков о раздатчиках.

— Воруют, — отвечали доносчики. — Созывают свою родню и дают им горстью.

— Бедные мы, бедные! — горевал царь, ибо раздатчиков кнутами били, в тюрьмы сажали, вешали и, наконец, попросту меняли. Воровства же не убыло.

Были устроены лавки для продажи дешевого хлеба и для раздачи бесплатно. Но и тут были свои мерзавцы. Скупали дешевый хлеб и продавали по самой дорогой цене.

Толпы вокруг хлебных раздач сбивались чудовищные. Лежали раздавленные толпою, лежали умирающие и уже умершие. Возле Алексеевской башни пришлось свернуть к реке. Некий прибывший из провинции купец привез несколько подвод хлеба, и теперь вокруг этих подвод клубилась голодная вакханалия пожирания зерна и муки.

А на Неглинке совсем уж худая картина. Ползая на коленях, люди поедали траву.

— Как коровы! — вырвалось у Бориса.

Он не мог смотреть на это. Он не мог смотреть на женщин. Один офицер из иноземной его охраны рассказал ему о четырех женщинах, которые зимой заманили к себе на двор продавца дров. Убили и положили в погреб, на лед. Сначала они принялись за лошадь, а мужик был оставлен про запас. До него они уже двух или трех растяп съели.

Исчезали дети. Матери были живы, а детей убывало. И все это была страна добрых, сердечных людей, которой он, умный и сердечный, обещал покой и богатство.

— Государь, гляди-ко! — воскликнул стольник Мезецкий, бывший с царем в карете.

— Лиса! — ахнул Борис. — Откуда же она?

— Да, говорят, и волки бродят! — простодушно брякнул телохранитель.

Красное, налитое лицо Бориса одрябло, стало серым.

Воротясь в Кремль, поспешил собрать Думу. Самых толковых и решительных: бояр Трубецкого, Голицына, Салтыкова, окольничих Шереметева, Морозова, Басманова, троих Годуновых — Дмитрия, Ивана, Семена.

— Казна пустеет, голод не убывает. Что делать? Почему нет никакого толку от хлебных раздач? Я приказал боярам и всем монастырям продавать хлеб по старой цене. Почему люди мрут?

Все молчали, и тогда сказал дворецкий Семен Годунов:

— Вся Россия в Москву сбежалась. Деньги за так дают! Хлеб за так дают!

— Надо останавливать людей! На местах кормить. Разве я не посылаю деньги в города? В один Смоленск дадено двадцать тысяч! И где хлеб, который должны свозить в Москву?

— Разбойники, государь, как волки вокруг стен, — признался Басманов. — Никаких сил нет всех разогнать. Не доходит хлеб до Москвы.

Борис Годунов закрыл глаза: вот оно его добро, злом обернулось. Дьявол стоит за плечами. Все разумное — в глупость, золото — в прах, благородное — в пакость.

— Нынче раздачу не уменьшать, а завтра прекратить вовсе, — сказал Годунов и поглядел на князя Трубецкого. — Никита Романович! Тебя прошу: прикажи приставам собирать померших. Пусть заворачивают в саван, обувают в красные коты и хоронят в скудельницах. Все за мой государев счет… Уж тут-то, чаю, своровать будет нечего…

Ночью к Борису пришел тот же стольник, что был утром, Мезецкий.

— Великий государь! Три луны на небе!

И Борис шел, смотрел, как с обеих сторон верной, налитой светом луны стоят две неверные, смутные. И однако же их было три.

В Курске уродились хлеба невиданные. Везли зерно и муку с окраин государства, купленное за рубежом. Все ометы старые были обмолочены. Наконец-то наказаны были те, кто, скупая хлеб, собирался распухнуть от золота. Стоимость четверти упала до десяти копеек, неимущим же хлеб давали даром.

И все же гора добрых дел не в силах перебороть черного алмаза, сокрытого в недрах горы. А может быть, и единой песчинки черной.

Шел 1604-й год.

Февральская поземка принесла в Москву удивительную, совсем непонятную весть. Донские казаки побили Семена Годунова, шедшего в Астрахань. Сдавшихся в плен стрельцов казаки отпустили с наказом:

— Борис, похититель трона! Жди нас вскоре в Москве с царевичем Дмитрием!

— Я хана жду, — сказал строго Борис. — Казакам бы о спасении русских людей думать, а не об их побитии. То говорили вам, наверное, воры из шайки злодея Хлопка?

— Кто его знает! — мялись стрельцы. — Не побили нас до смерти. Мы и рады.

Борис отпустил стрельцов с миром, а вот наградить или пожаловать за раны, за беды забыл.

Инокиню Марфу Нагую в Москву мчали так, словно позади санок след в полынью уходил. Дорога неблизкая. За Белоозером Выксинская пустынь, где горевала горе свое бывшая царица.

Из санок, схватя инокиню под руки, бегом потащили Борисовы слуги на самый Верх, к самым-самым.

Стояла ночь, и топот солдатских ног был грубей лошадиного топа.

Марфу поставили к стене, между двумя паникадилами с возженными большими свечами. Голова кружилась от дороги, кровь стучала после бега по лестницам, но она, не ведая, зачем ее везут, по какой-такой спешности, чувствовала в себе радость. Быть перемене. Хоть смертной, да перемене!

Ее разглядывали молча, а кто, за светом было не видно, но она подняла голову, чтоб видели — не сломлена, ни с чем и ни в чем не согласна.

— Назови имя свое, — сказали ей наконец.

— Царица Мария.

— Марфа ты! Марфа-черница! — с позвизгом закричала на нее Мария Григорьевна.

Нагая, подняв руку, заслонила глаза от света, чтоб увидеть змею Малютину. И змея Бориса тоже. Вон кто до нее, черницы, нужду имеет?!

— Скажи, — голос у Бориса был озабочен, глух, — скажи, ты, прощаясь с убиенным царевичем Дмитрием, целовала его?

Марфа сглотнула ком, она словно пролетела сквозь пол на адскую сковородку, и каждая жилочка в теле пылала ненавистью и жаждой хоть чем-то, хоть как-то отомстить!

— С дороги устала, — участливо сказал Борис. — Ты прости, что сразу с дороги к нам. Утром мне будет недосуг. Посольство отправляю. Сама знаешь, царские дела все спешные.

Он замолчал, но и Марфа молчала.

— Тебе в Новодевичьем келия приготовлена… Новодевичий ныне монастырь из лучших усердием старицы Александры… Целовала ли Дмитрия на одре его?