Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи - Кларк Эштон Смит
Я преодолел, наверное, с дюжину ступеней, которые привели меня в низкий, тесный, пахнущий плесенью склеп, где не оказалось ничего, кроме древней, покрытой пылью паутины. Дойдя до конца, я обнаружил маленькую дверцу, за которой оказался второй склеп, отличавшийся от первого лишь тем, что был более просторным и более пыльным. Миновав еще несколько таких же склепов, я очутился в длинном то ли коридоре, то ли туннеле, местами перегороженном каменными глыбами и грудами булыжников, обрушившихся со стен. Здесь было очень сыро, в нос бил омерзительный запах застоявшейся воды и подземной плесени. Несколько раз под моими ногами хлюпала вода, когда я вступал в лужицы, а тяжелые капли, слизкие и зловонные, падали сверху, будто просачиваясь из могилы.
Мне казалось, что за пределами круга зыбкого света, который отбрасывала моя свеча, во тьме расползаются в разные стороны зловещие призрачные змеи, потревоженные моим приближением, но я не знал, были то действительно змеи или это просто беспокойные колышущиеся тени чудились глазам, не успевшим еще привыкнуть ко мгле подземелья.
Завернув за внезапно открывшийся передо мной поворот, я увидел то, чего менее всего ожидал, – проблеск солнечного света там, где, очевидно, был конец коридора. Не могу сказать, что именно я рассчитывал найти, но такой результат почему-то совершенно меня обескуражил. В некотором замешательстве я поспешил вперед и, вынырнув наружу, потрясенно заморгал, ослепленный ярким солнечным светом.
Еще прежде чем окончательно опомниться и протереть глаза, чтобы осмотреться по сторонам, я был потрясен одним странным обстоятельством. Несмотря на то что вошел я в подземелье вскоре после полудня, а все мои блуждания по склепам не могли занять больше нескольких минут, солнце уже садилось. Да и сам солнечный свет казался другим – ярче и мягче того, который я видел над Аверуанью, а небо – синим-синим, без намека на осеннюю блеклость.
Я с нарастающим изумлением огляделся и обнаружил, что в пейзаже, раскинувшемся предо мною, нет ничего не только знакомого, но и просто правдоподобного. Вопреки всякой логике, нигде поблизости не было видно ничего похожего ни на холм, на котором возвышался замок Фоссфлам, ни на его окрестности. Вокруг меня расстилалась дышавшая покоем травянистая равнина, по которой извилистая река стремила свои золотистые воды к темно-лазурному морю, блестевшему за верхушками лавровых деревьев… Но в Аверуани никогда не росли лавры, да и море находилось в сотнях миль, так что можно представить, как ошеломило и потрясло меня это зрелище.
Никогда еще не доводилось мне видеть зрелища прекраснее. Трава, в которой утопали мои ноги, была мягче и ярче изумрудного бархата, и в ней там и сям проглядывали фиалки и асфодели. Темно-зеленые кроны деревьев, как в зеркале, отражались в золотистой реке, а на невысоком холме вдали смутно поблескивал мраморный акрополь, возвышавшийся над равниной. Все было напоено мягким дыханием весны, вот-вот готовой смениться теплым и радостным летом. Казалось, я очутился в стране классических мифов и греческих легенд, и мало-помалу мои изумление и замешательство отступили перед затопившими меня восторгом и восхищением совершенной, непередаваемой красотой этой земли.
Неподалеку, в роще лавровых деревьев, поблескивала в последних лучах закатного солнца белая крыша. Меня немедленно позвала туда все та же, только куда более властная и неодолимая сила притяжения, которую я впервые ощутил, взглянув на запретный манускрипт и на развалины замка Фоссфлам. Именно здесь, со сверхъестественной уверенностью понял я, находится цель моих поисков, награда за мое безумное и, возможно, нечестивое любопытство.
Вступив в рощу, я услышал зазвеневший между деревьями смех, гармонично переплетавшийся с тихим шепотом листьев в мягком, благоуханном ветерке. Мне показалось, мое приближение спугнуло какие-то смутные фигуры, которые скрылись среди стволов, а один раз косматое, похожее на козла создание с человеческой головой перебежало мне дорогу, будто преследуя быстроногую нимфу.
В самом центре рощицы я обнаружил мраморный дворец с портиком и дорическими колоннами. Когда я приблизился к нему, меня приветствовали две девушки в одеждах древних рабынь, и, хотя мой греческий совсем плох, я без труда разобрал их речь, чему немало способствовало их безукоризненное аттическое произношение.
– Наша госпожа, Никея, ожидает тебя, – хором объявили мне незнакомки.
Ничему уже не удивляясь, я воспринимал все происходящее без вопросов и бесплодных гаданий, как человек, полностью погрузившийся в какое-то упоительное сновидение. «Возможно, – думал я, – все это мне лишь снится, а на самом деле я лежу в роскошной постели в монастыре». Но никогда прежде ночные видения, посещавшие меня, не были такими отчетливыми и восхитительно прекрасными. Дворец был обставлен с роскошью, граничившей с варварской, – несомненно, периода заката греческой культуры, ибо в обстановке отчетливо угадывались восточные веяния. Меня провели по коридору, блиставшему ониксом и полированным порфиром, в богато убранную комнату, где на устеленном великолепными тканями ложе возлежала ослепительно прекрасная женщина, подобная богине.
При виде ее я затрепетал от охватившего меня странного волнения. Мне доводилось слышать о людях, внезапно пораженных безумной любовью с первого взгляда на чье-то лицо или фигуру, но никогда прежде я не испытывал столь сильной страсти, столь всепоглощающего чувства, каким внезапно проникся к этой женщине. Поистине казалось, что я любил ее уже очень давно, сам не подозревая, что люблю именно ее, не в состоянии определить природу этого чувства или направить его в какое-то русло.
Невысокого роста, она обладала совершенной фигурой, исполненной какой-то невыразимой чувственности. Ее темно-сапфировые глаза казались бездонными, точно летний океан, и я будто погружался в их жаркую глубину. Изгиб ее соблазнительных губ таил в себе какую-то загадку, они были печальны и нежны, точно уста античной Венеры. Волосы, скорее русые, чем белокурые, ниспадали на шею, уши и лоб прелестными локонами, перехваченными простой серебристой лентой. Во всем ее облике сквозила какая-то смесь гордости и сладострастия, царственного высокомерия и женственной уступчивости, а двигалась она легко и грациозно, как змея.
– Я знала, что ты придешь, – прошептала она на том же мелодичном греческом языке, на каком говорили ее
