Юлий Гусман - Контакт
Седов здесь один. Он проверяет показатели на маленьких нагрудных щитках ранцевых ракетных двигателей перед тем, как положить их в мягкие ложа контейнеров. Откладывает ракетный ранец и говорит спокойно, точно так же, как только что говорил по телевидению:
— А что же веселиться, Илья Ильич? Дело-то ведь страшное…
Пауза: ответ неожиданный.
— То есть в каком смысле страшное? — наконец спрашивает Зуев.
— В самом прямом смысле. Ответственности страшно. За всю Землю ответственность на нас… — спокойно отвечает Седов.
Опять пауза. Потом Зуев говорит уже не тем веселым, бодряческим тоном, а медленно, с твердой убежденностью в голосе:
— Ты прав, Александр Матвеевич. И я рад, что ты это понимаешь и сказал мне это.
30 октября, четверг. Земля — Космос
Черная бездна с россыпью немигающих звезд. Глубокая тень причала орбитальной станции, у которой стоит «Гагарин», заметна только потому, что в тени звезд нет. Только цепочка огней на борту космического корабля светится рядом с иллюминаторами станции. Вдруг цепочка эта дрогнула и тихо двинулась вперед. И весь причудливый, странный гигант начал выползать из черной тени, ослепительно сверкая под лучами солнца. Он отчаливал медленно и величественно, как отходит от пирса большой океанский лайнер Никаких огненных струй, привычных для ракет, стартующих с Земли, никакого грома — безмолвие. Внутри «Гагарина» слышался, правда, тонкий; высокий свист магнитоплазменных двигателей — незнакомая нам, жителям 70-х годов XX века, мелодия орбитального старта межпланетного корабля. «Гагарин» начал свой путь к тайне.
Командный отсек. Довольно тесное помещение с большим, выгнувшимся дугой пультом, против которого три кресла. Посередине сидит Седов, справа от него Редфорд, слева — Стейнберг. Седов крепко держит в правой руке штурвал, похожий на рубильник, и медленно ведет его от себя. В иллюминаторах — край орбитальной станции на фоне расплывчатого бело-голубого диска Земли. Из динамика, незаметного среди множества приборов на пульте, — ровный, спокойный голос Зуева:
— «Гагарин», я двадцатый. Очень хорошо, «Гагарин». Мягко, плавно. 28-й двигатель не включайте, а то он своей струей может развернуть «МИР-4». Не беспокойте их. А угол по рысканью выберете, когда подальше отойдете. В общем, действуйте по штатной программе.
— Вас поняли, двадцатый, — отвечает Седов. — Угол 26 минут. Начнем его выбирать при отходе на 20 километров… У нас все в порядке, все параметры в норме. — И вдруг добавляет взволнованно и восхищенно: — Илья Ильич! Вот это действительно корабль! Такая громадина, а как слушается!
— А кто делал? — задористо говорит Зуев.
Голос Стейнберга: — Я третий. Десятая минута полета, замечаний по плазме нет.
Голос Лежавы: — Я четвертый. Замечаний по СЖО нет.
Голос Леннона: — Я шестой. На десятую минуту расстояние до станции 8434 метра.
— Я второй, — говорит Редфорд. — Принято по десятой минуте.
Радость, даже восторг сдерживаются тревожной напряженностью, ежесекундной готовностью прийти не помощь. В принципе «Гагарин» может управляться одним человеком, может управляться электронным мозгом, который поведет его строго по программе, а в случае каких-либо отклонений проанализирует причины их возникновения и мгновенно, несравненно быстрее, чем любой, самый опытный пилот, найдет наиэффективнейший путь к устранению любых неполадок. Но сейчас их руки на пульте корабля, сейчас, когда он делает первые шаги, они словно поддерживают его. Внимательно следит Седов за тем, как бьется магнитоплазменное сердце. Раздолин помогает ему за дублирующим пультом управления в главной физической лаборатории. Люк, сейчас задраенный, соединяет физическую лабораторию со шлюзовой камерой, отсюда же через переходный отсек можно попасть в «Мэйфлауэр» — посадочный модуль, маленький кораблик, который должен был сеете на Марс.
За пультом СЖО (системы жизнеобеспечения) — Анзор Лежава. Белую госпитальную чистоту биомедицинского комплекса приятно разнообразит зелень маленьких оранжерей. Среди них — клетки с подопытными мышами и морскими свинками, многие из которых, уже освоившись с невесомостью, сидят на решетках потолка или смешно кувыркаются. В стальных зажимах укреплены шарообразные аквариумы с рыбками, и газовые пузырьки нагнетаемого в них воздуха не стремятся, как обычно, с веселым журчанием вверх, а кружатся серебристым хороводом.
Майкл Леннон, контролирующий работу автоматического штурмана, находится в обсерватории «Гагарина», которая отличается от других помещений большими размерами иллюминаторов и приборами, словно пронзающими ее стены. Леннон сидит — как бы точнее сказать? — на боковой стене, если считать, что кресло Лежавы укреплено на полу. Ведь в «Гагарине», предназначавшемся только для транспланетных перелетов, собранном на орбите искусственного спутника и не ведающем, что такое тяжесть, а значит, и такие понятия, как «верх» и «низ», некоторые рабочие места, входы и выходы расположены, по нашим земным представлениям, весьма странным образом. Земная жизнь приводит, естественно, к плоскостной архитектуре: невозможно, скажем, жить в комнате со скошенным полом. В земных коридорах двери идут направо и налево. В «Гагарине» шесть кают экипажа расположены вокруг широкой трубы — коридора. Если все космонавты пристегнутся к своим постелям, окажется, что каждый из них по отношению к кому-то другому спит «вниз головой»… Смысл прямоугольной планировки теряется в этом мире. Поэтому большая кают-компания имеет идеальную для невесомости форму — шара. Единственная магнитная ножка кресел, двигаясь по внутренней поверхности шара-комнаты, может занимать в ней любое место. Поэтому в своей обсерватории Леннон работает сидя «на стене».
«Гагарин» лег не курс к таинственному излучателю. Седов откинулся а кресле, потер кулаками глаза, потом тронул кнопку внутренней связи и сказал весело:
— Экипажу перейти на автоматический режим. Спасибо за работу. Вахтенный в командном отсеке — Стейнберг. Остальных прошу на обед…
Из разных отсеков и лабораторий в шаровую кают-компанию «сплываются» к столу космонавты. По дороге они достают из встроенных в стену холодильников пакеты и тубы с едой, опускают их для подогрева в углубления на столе.
Раздолин включает электромагнит стола, тем самым закрепляя на нем вилки, фольгу туб и пакетиков.
— Из всех человеческих свобод самой большой борьбы за себя требует свобода мысли, — говорит Редфорд, отсасывая из тубы гороховый суп. — Нам, летящим к «Протею», так же трудно представить себе иную психологию, иную логику, как несколько лет назад конструкторам трудно было представить, что комната-шар — самое удобное помещение для жизни в невесомости.
— Но почему ты говоришь все время об иной логике и иной психологии? — возражает Раздолин. — А если все у них так же, как у нас?
— А если все, как у нас, — отвечает за Редфорда Седов, — какого же черта они прилетели и гудят во все тяжкие? Если бы ты полетел на другую планету, ты бы разве гудел так?
— Ребята, — перебивает всех Лежава, — а может быть, это гудение — все-таки какой-то рассказ, какая-то информация?
— Но ведь этот англичанин, — отзывается Седов, — забыл его фамилию…
— Когуэлл, — подсказывает Леннон.
— Да, да, Когуэлл. Ведь он же доказал, что никакой модуляции ни по частотам, ни по мощности нет. Представь толстую книгу без единой буквы — чистые листы. Вот это и будет сборник их рассказов.
— А я убежден, что в этой монотонности закодировано что-то, — не соглашается Лежава. — Иначе надо признать…
Биолога перебивает голос Стейнберга из динамика внутренней связи:
— Командир! Я третий. Получается, что мы стоим, а в то же время мы вроде летим… Ничего не понимаю…
Люди в кают-компании замолкли. Седов нажимает одну из кнопок на столе и говорит:
— Я первый. То есть как стоим? Как мы сможем стоять?!
— Ну, получается, что мы не летим вперед, — говорит Стейнберг нерешительно.
— А куда же мы летим? — спрашивает Редфорд.
— Куда-то летим, но не навстречу ему, — недоумевает Стейнберг.
— Погоди, сейчас разберемся…
Они дружно и быстро ныряют в широкий люк, ведущий в командный отсек.
— Мы летели навстречу излучателю, и он был нашим главным пеленгом. Чем мы ближе, тем он слышней — это понятно, — объясняет Стейнберг, когда все космонавты собрались перед пультом. — Вот смещение по частотам за счет нашего движения.
— Эффект Допплера, — говорит Седов.
— Он самый, — продолжает Джон. — Уровень рос. — Он нажимает кнопку, и на одном из маленьких экранов появляется яркая зеленая линия, медленно и ровно текущая в гору. — Вот что было. Потом получилось вот что… — Стейнберг нажал еще одну кнопку, и линия прекратила свой подъем, некоторое время шла ровно, а потом начала медленно и полого ползти вниз. — Получается, что мы вот тут остановились, — Джон ткнул пальцем в график, — а потом полетели куда-то в сторону от излучателя.
