Кэролайн Черри - Иноземец

И ни одного местечка, куда не страшно свалиться. Брен кое-как преодолел момент паники, потом почувствовал гору, спаси, Господи, мою шею ничего, Нохада мчится, но у нее та же логика и те же потребности, что у меня, — и он вцепился в кольцо здоровой рукой и намотал поводья на пальцы более слабой руки, и, с выбросом адреналина, по-иному начал воспринимать бьющий в лицо ветер, возникло гипер-восприятие склона, пришло точное знание, в каком месте, пусть на кратчайший миг, коснутся земли ноги Нохады, перед тем как сделать следующий скачок.

Он мысленно прокладывал путь с горы, пьянея от понимания, это было настоящее безумие, глаза видели маршрут, сердце колотилось все чаще. Уши уловили толчок от взрыва, но взорвалось далеко, а он мчался сломя голову, чтобы догнать всадников впереди — потеряв рассудок. Забыв об ответственности. Упиваясь. Он уже почти догнал Илисиди, но тут Бабс хлестнул хвостом, резко повернул — и Нохада чуть не убилась вместе с Бреном, стараясь поспеть за вожаком.

– 'Сиди! — донесся из-за спины вопль Сенеди.

Брена вдруг затопила на миг холодная паника проснувшегося рассудка, когда он понял, что обогнал Сенеди и Илисиди знает, что это он у нее на хвосте.

Поблизости взорвался камень, просто взлетел на воздух со своего места на склоне. Бабс скользнул в просвет возле узкого водопада и понесся вверх между глыбами размером с дом, все выше и выше в горы.

Снайпер, сказал рассудок. Мы все еще в пределах прицельной дальности.

Но Брен следовал за Илисиди, теперь уже медленнее, между глыбами они были лучше укрыты, у него восстановилось дыхание и появилось время сообразить, какую он только что сделал глупость, вырвавшись вперед, на место сразу за Илисиди, и теперь Сенеди у него за спиной, а Нохада вполне разумно не захочет сбавить шаг и потерять инерцию на подъеме.

Дурак, дурак, думал он. Совсем потерял здравый смысл на этой горе. Зная, какую несешь ответственность, рисковал головой потому, что ее несешь, и еще из-за всякого такого, чего не можешь делать и не должен… а мне все равно, мне наплевать, и ничего для меня не значили никакие дела в течение этих самозабвенных минут бешеной скачки, когда не было ничего, кроме летящего мгновения, когда я рисковал жизнью — и дьявол забери их всех, к черту Табини, к черту атеви, к черту мать, Тоби и Барб, и всю человеческую породу!

А ведь ты мог погибнуть. Запросто мог погибнуть на этом безумном спуске… Брен внезапно открыл в себе столько горькой, тайной злобы столько ярости, что его просто трясло от нее, пока Нохада уже более спокойным, разумным шагом несла его все выше и выше среди прикрывающих от огня скал. А то, что погнало тебя вниз по горе тогда, не было лихорадочным чувством свободы, как ты себе говорил, это было то, что ты только что пережил: злобное, иррациональное желание умереть и нацелить свою гибель на всех и все, чему ты служил, — вот ты с чем заигрывал.

Несправедливо. Единственный момент в жизни, когда наслаждался чем-то с полным самозабвением. И это оказалось распроклятое желание умереть.

Он терпеть не мог все перегрузки, что давили на него дома, на Мосфейре, все напряжения, порождаемые работой, а больше всего эмоциональные, человеческие. В эту минуту он терпеть не мог атеви, по крайней мере в абстрактном смысле, просто ненавидел их бесстрастное принуждение, их ложь — и бесконечный шизофренический анализ, который ему приходилось выполнять среди них, анализ каждого вывода, каждой эмоции, каждого чувства, которое у него возникало, — и все лишь затем, чтобы решить, возникают эти выводы, эмоции и чувства от человеческого устройства мозгов или же в результате трезвой логической обработки ситуации.

А больше всего он терпеть не мог причинять вред людям, которые ничем ему не повредили. Он больше не доверял своим чувствам. Он был опустошен, высосан до дна, вымотан, ему было больно и он больше не мог разумно справляться с действительностью.

Это была вторая личная истина, с которой он столкнулся — после того мрачного мгновения с пистолетом у лба. И эта истина сказала ему, что пайдхи не справляется с напряжениями, которые вызывает его работа. Что пайдхи перепуган до чертиков и не доверяет людям вокруг себя, и не верит больше, что сделал все правильно — что бы он ни делал.

Ты ведь не знаешь, ты ни черта толком не знаешь, когда имеешь дело с атеви, ты не понимаешь, что у них там происходит на уровне потрохов в данную конкретную минуту, и не потому, что не можешь перевести, а потому, что не можешь почувствовать, не можешь настроиться в резонанс, не можешь даже отдаленно представить, как это все воспринимается изнутри.

Они на грани войны, атеви стреляют друг в друга из-за того, что не знают, как поступить с землянами, а пайдхи разваливается на куски — слишком многое они у меня отобрали прошлой ночью. Может, они совсем не собирались, может, просто не понимали, что делают, а ты можешь сам себя уговорить, ты же знаешь все психологические ярлыки: что слишком много было нерешенного, что даже имелись основательные психологические причины, стоящие за внезапными приступами озноба, страха и нездорового самокопания, и единственный их источник — события прошлой ночи.

И еще — нет, они не играли в игры прошлой ночью. И угрозы отнюдь не были фальшивыми; Сенеди чертовски умело делал свое дело, и для Сенеди твое умственное состояние не было таким уж весомым фактором по сравнению с ответами, которые Сенеди должен был получить.

Но это ничего не меняет: игра это была или правда, а что-то они растрясли у меня внутри — рикошеты все еще лупят по душе, которая и без того не была такой уж крепкой и стойкой с самого начала.

Но ты не можешь позволить себе развалиться. Только не сейчас. Забудь все это самокопание и рассчитай тот минимум, который ты должен сказать атеви и людям, минимум, которого хватит, чтобы заставить замолчать винтовки и дискредитировать безумцев, желающих этой войны.

Вот что тебе надо сделать.

Хорошо хоть выстрелов больше не слышно. Беглецы уже выехали за пределы слышимости взрывов — что там произошло в Мальгури? — и теперь перешли на более медленную, более разумную скорость, да и дорога стала полегче, тут можно уже выбирать аллюр и темп — более ровные участки, перемежаемые время от времени то тряскими подъемами, то не менее тряскими спусками по диагонали; направление они теперь держали почти все время на юг, лишь изредка отклоняясь к западу, словно чтобы уйти чуть выше — местность имела общий уклон в сторону аэропорта Майдинги, где развертывались самые неприятные события.

И, может быть, чтобы встретиться с подмогой от Табини, если Табини имеет хоть какое-то представление о том, что здесь происходит… и если верить Банитчи, что Табини действительно знает, в деталях… если Банитчи смог добраться до телефона или если его рация может достать до кого-то, кто сумеет передать весточку через полконтинента.