Юрий Козлов - Проситель

Таким образом (если уподобить мир Божий слабо структурированному холдингу или корпорации), имела место довольно странная - двугорбая и слепая управленческая модель. Высокопоставленные чиновники - иерархи традиционных мировых религий - не имели допуска к так называемой материальной части (сердцу и средоточию могущества любой фирмы или корпорации - чудесному, божественному, сверхъестественному и т. д.). Матчастью (управлением делами) заправляли непотребные и дикие выдвиженцы "с мест" - шаманы, всякие проверки которых относительно расходования и амортизации выделенных средств были невозможны, как говорится, по определению. Получалось, что корпорация "Мир Божий" управлялась по принципу судьбы, который, как известно, состоит из двух частей, двух параллельных существований: что человек думает, "видит" умом и - что с ним происходит в действительности, то есть что "видит" относительно него "слепая" судьба. Мехмед классифицировал данный метод управления как метод "подавления духа". Единственно непонятно было: почему для подавления, к примеру, духа Мехмеда в Кении использовалось самое натуральное языческое колдовство? "А может, - подумал, глядя в сиреневое сумеречное небо из овального самолетного окна, Мехмед, - то было испытание, посланное мне именно для укрепления духа? Но разве может в основе испытания духа лежать выгода транснационального консорциума? Только в том случае, - был вынужден констатировать Мехмед, - если Господь не чужд проблемам мировой экономики и финансов".

Следя за гибелью "Титаника", Мехмед так и не сумел прийти к однозначному выводу: эффективна данная модель управления или нет.

Он еще сильнее задумался об этом, когда вдруг обнаружил, что на столике перед ним стоит совершенно пустая бутылка. Мехмед не помнил, когда ее заказал. По экрану ползли нескончаемые, как списки смерти (где значатся все люди), титры. Мехмед посмотрел в окно. Сиреневые сумерки сгустились до консистенции ежевичного желе. Внутри и сквозь желе светили звезды. На высоте одиннадцать километров небо выглядело иначе, чем с земли, и Мехмед не смог сориентироваться в созвездиях.

До него вдруг дошло, что он смотрел по телевизору... не "Титаник" (хотя совершенно точно крутили "Титаник"). Он же почему-то видел на экране... себя, идущего... по пустыне. Это было какое-то очень сложное (в самый раз для учебника по психиатрии) раздвоение сознания. Мехмед на экране телевизора шел по пустыне, но ощущал себя не как человек, который просматривает видеозапись (смотрит на экран), а как будто он в действительности идет по пустыне. И одновременно он сидел в баре в "Боинге-747", летящем на высоте одиннадцать тысяч метров из Найроби в Париж, и видел себя (сквозь, параллельно - как?) идущего по пустыне на экране телевизора, показывающего фильм "Титаник". Мехмед смотрел "Титаник" несколько раз - там не было ни единого кадра, имеющего отношение к пустыне.

Самое удивительное, что некоторое время Мехмед как бы совмещал в сознании собственный двуединый образ: идущего по пустыне и наблюдающего по телевизору за идущим по пустыне. Точно так же он совмещал и переживания - Мехмеда, идущего по пустыне, и Мехмеда, смотрящего телевизор.

Мехмед, идущий по пустыне, как и положено, изнывал от жажды. Мехмед, смотрящий телевизор, однако, понимал, что это, так сказать, аллегорическая, виртуальная, имеющая философское измерение жажда. Он постоянно - то слева, то справа - натыкался на бьющие прямо поверх песка роднички. Но не спешил утолить жажду, почему-то полагая, что очередной родничок будет лучше, чище и из него-то он непременно - на всю катушку - напьется. Телевизионный же Мехмед каким-то образом знал, что пустынный Мехмед не напьется никогда. Он будет выбирать до того самого момента, пока не свалится с ног от усталости и жажды. И умрет, имея в виду несуществующий - совершенный - источник, из которого бьет самая чистая и желанная - несуществующая - вода. Мехмед вдруг понял, что видит себя на экране уже... после жизни. Что он... бессмертен, но только в одном, так сказать, измерении, в одном-единственном действии, а именно - в бессмысленном - вечном и добровольном - марш-броске по пустыне, в отказе (тоже добровольном) от воды. Это можно было классифицировать как невозможное в обыденной жизни (там всегда что-то примешивается), химически чистое отсутствие цели. Он шел не из пункта А в пункт Б, а... просто шел... из ниоткуда в никуда, и целью его было - ничто. Мехмеду вдруг открылось, что смысл всей его жизни - деньги - на весах Господа предстал как... стопроцентное отсутствие цели, бессмысленный (навстречу смерти) поход по пустыне, добровольный отказ от воды и, как следствие, добровольная смерть.

Как только телевизионный Мехмед это осознал, пустынный Мехмед вдруг начал проваливаться в песок, как если бы песок был болотом, торфяной топью. Причем, уходя в песок, растворяясь в песке, пустынный Мехмед увлекал за собой в горячую, зыбучую, почему-то влажную и плотную, как влагалище, глубь Мехмеда телевизионного. Самая сущность Мехмеда уходила в песок. И в тот самый момент, когда Мехмед понял, что дело, которому он посвятил всю свою жизнь, зарабатывание и приумножение денег, - в сущности, бессмысленно, в этот самый момент песок, как горячая жадная пасть, поглотил его.

Мехмеду было не на что надеяться. Его человеческая сущность (во всех своих измерениях и ипостасях) была включена в понятие "деньги". Вне и независимо от денег Мехмед попросту не существовал. Потому-то и уходил в песок - бесследно и невозвратно.

И все же не бесследно, а как выяснилось, возвратно. Уже почти что растворившись в зыбучем, сыпучем, горячем влагалище, Мехмеду каким-то чудом удалось пропихнуть вверх руку. Возможно, ему хотелось уйти в ничто с нацистским приветствием "хайль!" или с запоздалым пионерским (Мехмед не был в детстве пионером) салютом. А может, он вспомнил гарпунера Квикега из романа "Моби Дик", который, опускаясь на дно морское вместе с кораблем, высунутым из воды молотком прибил к мачте гвоздем за крыло ястреба, каким-то образом оказавшегося в это время в этом месте.

У Мехмеда не было под рукой ни гвоздя, ни молотка. Тем не менее он вдруг ощутил в своей судорожно шарящей по поверхности песка руке нечто твердое, за что определенно можно было ухватиться и, как с помощью того самого важнейшего марксистского звена, вытащиться цепью из песочно-влагалищно-денежного небытия. Выпрастывая наружу слепую - в песке, как в маске, - орущую голову, Мехмед еще сильнее вцепился в этот Богом (кем же еще?) протянутый ему... корень? Или... Нет, то был бы какой-то уж слишком черный юмор.

Мехмед (уже не пустынный и телевизионный, а воссоединившийся, единый и неделимый) лежал на гневно колышащемся, по воле свыше удерживающем его песке, как чудом сорвавшаяся с крючка, не верящая своему счастью рыба - на поверхности воды перед тем, как махнуть хвостом и уйти в глубину.