Джек Финней - Избранное: Меж двух времен. Рассказы

— И этот снимок, — сказал он, прежде чем передать мне последнюю карточку, — я сделал точно тем же манером. Мы договорились, как встанем, я подготовил камеру и присоединился к своим. В понедельник вечером я проявил всю пленку. И вот что вышло на последнем негативе…

Он протянул мне снимок. На мгновение мне померещилось, что это еще один отпечаток, точно такой же, как и остальные; потом я заметил разницу. Мистер Керч был тот же, что и раньше, простоволосый, с широкой ухмылкой, но на нем был совершенно другой костюм. Мальчишка, стоявший рядом с отцом, подрос на добрых три дюйма, штаны у него были длинные, было ясно, что он стал старше, но не менее ясно было, что это тот же самый Нальчик. Зато женщина не имела с миссис Керч ровным счетом ничего общего. Элегантная блондинка — солнце сияло в ее пушистых волосах, — хорошенькая, просто глаз не отвести. Она улыбалась, гладя прямехонько в объектив, и держала мистера Керча за руку.

Я взглянул на него.

— Кто же это?

Мистер Керч устало покачал головой.

— Не знаю, — сказал он мрачно и вдруг взорвался. — Говорю вам, не знаю! В глаза ее никогда не видел!.. — Он повернулся к жене, но она не удостоила его взглядом, и он, заложив руки в карманы брюк, принялся мерить комнату шагами, то и дело посматривая на жену, адресуясь на самом деле к ней, хотя говорил он вроде бы со мной.

— Кто это? И как вообще получился этот дурацкий снимок? Говорю вам — никогда ее и в глаза не видел!..

Я взглянул на фотографию снова.

— А деревья-то в цвету! — сказал я. За спиной мальчишки, исполненного важности, ухмыляющегося мистера Керча и женщины с ее сияющей улыбкой стояли деревья Сентрал-парка, одетые густой летней листвой.

Мистер Керч кивнул.

— Знаю, — с горечью сказал он. — И представляете, что она говорит? — выпалил он, уставившись на жену. — Она утверждает, что это моя жена, то есть новая жена что-нибудь через пару лет. Боже мой!.. — он сжал голову руками. — Чего только не наслушаешься от женщины!..

— Почему вы так думаете?.. — Я посмотрел на миссис Керч, но она и меня не удостоила ответом; она безмолвствовала, сжав губы.

Керч безнадежно передернул плечами.

— Она утверждает, что на снимке все так, как и будет годика через два. Она сама умрет или… — он поколебался, но все же выговорил, — или я разведусь с ней, но сына оставлю себе и женюсь на этой, со снимка…

Теперь мы оба глядели на миссис Керч, глядели до тех пор, пока она не почувствовала, что, вынуждена что-то сказать.

— Ну, а если не так, — вздрогнув, вымолвила она, — тогда объясните мне, что же это значит?..

Никто из нас не нашел ответа, и через несколько минут я откланялся. В сущности, что я мог им сказать? И уж тем более не мог высказать свое убеждение, что, какова бы ни была разгадка злополучного снимка, дружная жизнь этой четы кончена.

Я мог бы и продолжить. Я мог бы привести еще не одну сотню подобных случаев. Все они имели место в Нью-Йорке и ближайших его окрестностях на протяжении нескольких последних лет; думаю, что тысячи таких же случаев произошли и происходят сегодня на всем белом свете. Я мог бы и продолжать, но задам главный вопрос: что же происходит и почему?

Пожалуй, я могу дать ответ.

Разве вы сами не замечали, что едва ли не каждый, кого вы знаете, все решительнее восстает, бунтует против настоящего? И все острее тоскует по прошлому? Я заметил. За всю свою долгую жизнь я прежде что-то не слыхивал, чтобы такое множество людей высказывали откровенно желание «жить в начале столетия», или «когда жизнь была проще», или «когда жить на свете было стоящим делом», или «когда вы могли вывести своих детей в люди и быть уверенными в завтрашнем дне», или, наконец, попросту «в добрые старые времена». Никто, никто не говорил такого, когда я был молод. Настоящее представлялось нам славным, блистательным, лучшим из времен. А вот теперь говорят иначе…

Впервые за всю историю человечества люди отчаянно хотят спастись от настоящего. Газетные киоски Америки битком набиты литературой о спасении, и самое ее название уже символично. Многие журналы отдают свои страницы фантастике: спастись, уйти — в иные времена, в прошлое, в будущее, в другие миры, на другие планеты — куда угодно, лишь бы прочь отсюда, из нашего времени. Даже крупные еженедельники, книгоиздательства и Голливуд все чаще и чаще уступают требованиям такого рода. В мире появилось единое, страстное, как жажда, желание, вы почти физически можете ощутить его — давление мысли, борющейся против пут времени. И я глубоко убежден: это давление — миллионы умов, слитых в едином порыве, — уже понемногу, но все более явственно расшатывает самое время. В минуты, когда такой порыв достигает наивысшего взлета, когда желание уйти, спастись охватывает почти весь мир, в эти-то минуты и возникают описанные мною инциденты.

Ну ладно, я-то уже прожил почти всю жизнь. Много ли можно отнять у меня — от силы несколько лет. Но слишком уж это скверно, слишком много американцев стремится сбежать от сегодняшней действительности, которая могла бы стать такой богатой, щедрой, счастливой. Мы живем на планете, способной наипрекраснейшим образом обеспечить достойную жизнь всякой живой душе — а ведь девяносто девять из ста только о том и мечтают. Почему же, черт нас возьми, мы не способны осуществить их простую мечту?

О пропавших без вести

(Перевод 3. Бобырь)[15]

— Войдите туда, как в обычное туристское бюро, — сказал мне незнакомец в баре: — Задайте несколько обычных вопросов; заговорите о задуманной вами поездке, об отпуске, о чем-нибудь в этом роде. Потом намекните на проспект, но ни в коем случае не говорите о нем прямо: подождите, чтобы он показал его сам. А если не покажет, можете об этом забыть. Если сумеете. Потому что, значит, вы никогда не увидите его: не годитесь, вот и все. А если вы о нем спросите, он лишь взглянет на вас так, словно не знает, о чем вы говорите.

Я повторял все это про себя снова и снова, но тому, что кажется возможным ночью, за кружкой пива, нелегко поверить в сырой, дождливый день; и я чувствовал себя глупо, разыскивая среди витрин магазинов номер дома, который я хорошо запомнил. Было около полудня, была Западная 42-я улица в Нью-Йорке, было дождливо и ветрено. Как почти все вокруг меня, я шел в теплом пальто, придерживая рукой шляпу, наклонив голову навстречу косому дождю, и мир был реален и отвратителен, и все было безнадежно.

Во всяком случае, я не мог не думать: кто я такой, чтобы увидеть проспект, если он и существует? Имя? — сказал я себе, словно меня уже начали расспрашивать. Меня зовут Чарли Юэлл, и работаю я кассиром в банке. Работа мне не нравится; получаю я мало и никогда не буду получать больше. В Нью-Йорке я живу больше трех лет, и друзей у меня немного. Что за чертовщина — мне же в общем нечего сказать. Я смотрю больше фильмов, чем мне хочется, слишком много читаю, и мне надоело обедать одному в ресторанах. У меня самые заурядные способности, мысли и внешность. Вот и все; вам это подходит?