Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

— Я завтра с утра на Выселки иду, — прервал я наизусть знакомое мне словоизвержение. — Вернусь только вечером, днем меня не будет. Ты повидай Колченога и напомни ему про послезавтра. Я напоминал и еще напоминать буду, но и ты тоже напомни, а то еще убредет куда-нибудь…

— Напомню, — пообещал Кулак. — Я ему так напомню, что последнюю ногу отломаю.

На собрание мне идти не хотелось: все собрания проходили одинаково и всякий раз скучно и непонятно о чем. Но мне нужен был Хвост. Пришлось идти. Хотя меня подмывало быстро убежать куда-нибудь подальше, а потом попросить Наву пересказать мне, что на собрании было: интересно же, что они станут говорить, если я им не продиктую мысленно. С другой стороны, кто меня знает, с какого расстояния я им диктовать могу. Это ж опыты проводить надо, а мне не до опытов — в Город надо, сразу во всем разобраться.

На площадь сошлась вся деревня, болтали, толкались, сыпали на пустую землю семена — выращивали подстилки, чтобы мягко было сидеть. Под ногами путались детишки, их возили за вихры и за уши, чтобы не путались. Но беззлобно, больше для развлечения и для порядка.

Хвоста я отыскал, хотел заговорить с ним, но не успел, потому что собрание было объявлено, и первым, как всегда, полез выступать Старец. О чем он выступал, понять было невозможно, однако все сидели смирно, некоторые дремали.

Я им завидовал, потому что мне приходилось эти словесные испражнения пережевывать дважды. Но повтор я старался не слушать.

Я ждал и пытался думать. Если к первому занятию я здесь привык настолько, что оно стало практически основным моим состоянием, то второе давалось мне неимоверно трудно и болезненно. Во-первых, приходилось продираться сквозь нудящий беспрерывный шум в голове и тошнотворную ломоту в надбровьях, вызванных, как я убедился на опыте, внешним потоком чужих словес. Во-вторых, от попыток думать начинало ломить в затылке и темнеть в глазах. Бывало, что и падал в траву от чрезмерных усилий. Или сам потом выползал, или Нава вытаскивала, ворча и жалея.

— Это у тебя, Молчун, оттого, что ты молчишь, — поучала она меня, глупого. — Вредно так много молчать. У меня тоже, когда вдруг молчу, голова кружиться начинает. Ты давай говори-говори со мной…

Я пытался говорить, но как у них, у меня все равно не получалось. В результате, кажется, я, не научившись толком говорить, разучился и думать — выстраивать умозаключения в сколько-нибудь связную цепочку. Но пытаюсь восстановить способность, потому что мне без нее тоскливо.

В-третьих, наконец, меня изматывала эта моя непрерывная диктовка поведения и говорения деревенским. Она происходила не постоянно, а только когда я оказывался среди них. Наедине с Навой это случалось очень редко, но, к сожалению, случалось. Это меня сильно огорчало. Мне хотелось быть действительно наедине с ней. А получалось, что некто или нечто время от времени оказывалось возле нас. Какие уж тут дети?! Не собираюсь я делать детей под чьим-то недреманным оком! Или ухом? Посторонние органы чувств меня в такой интимной ситуации совершенно не устраивали. Нава, чувствуя мою нервозную настороженность, тоже нервничала.

А думать я пытался о том, что мне завтра с утра надо на Выселки. Сегодня они меня уже уболтали. Хотя можно было бы после собрания пойти с представителем Выселок, участвующим в собрании, которое решает: Болтуна отправить к невесте в Выселки или невесту из Выселок себе забрать. С ним, наверное, быстрее получилось бы, но с такой дурной головой я обратной дороги могу не найти, да и к ночи дело пойдет, а ночью в лесу только те, кому жить надоело, ходят. Ужин звериный ночью по лесу гуляет. Там, в Выселках, мне надо договориться с двумя мужиками на послезавтра. Послезавтра мы через Выселки пойдем и их прихватим, а если не зайдем, так они и забудут. А сегодня мне надо еще Хвоста настроить на послезавтра, чтобы завтра он и за Колченогом да Кулаком последил, и напомнил им про послезавтра. Ух… Больно… Будто дубиной по затылку стучат, но не с размаху, а этак с ленцой, однако чувствительно.

Любопытно, что, пока я пытался думать, то есть настраивать себя на нужные действия, чтобы мне их не заболтали соседушки, другая часть моего раздрипанного сознания все же следила за повтором моей диктовки, как бы выдергивая из нее в память нужное для моих умопостроений, для потуг создать хоть какую-то картину происходящего.

Например, про полное озеро утопленников за чудаковой деревней. Не первый раз я про него слышу. Может, и другие озера имелись в виду, но сам слух об этих озерах постепенно превращался в факт, хотя я еще не видел ни одного. Вот пойдем в Город, наверное, много чего увидим.

Или еще мнение: «Да никакие это не утопленники, и не борьба это, и не война, а Спокойствие это и Слияние в целях Одержания!» Еще бы мне кто объяснил: борьба за что?.. Война с кем?.. Спокойствие чье? Слияние с кем? И вообще, что такое Одержание?

Когда же обо мне разговор начинается, сознание включается автоматом: «А почему же тогда Молчун в Город идет? Молчун в Город идет, значит, Город есть, а раз есть, то какая же может быть война?! Ясно, что Слияние!.. А мало ли куда идет Молчун?! Один вот тоже шел, дали ему хорошо по ноздрям, больше никуда не идет… Молчун потому и идет в Город, что Города нет, знаем мы Молчуна, Молчун дурак-дурак, а умный, его, Молчуна, на кривой не объедешь, а раз Города нет, то какое же может быть Слияние?.. Нет никакого Слияния, одно время, правда, было, но уже давно нет… Так и Одержания уже нет!..»

Тут такое поднялось, что мне осталось только отключиться, второй раз моему сознанию этого не выдержать… Пусть подсознание диктует…

Когда гвалт утих, я очнулся.

Болтуна посадили, навалились, напихали ему в рот листьев. Встал взъерошенный представитель от Выселок и, прижимая руки к груди, категорически попросил, чтобы Болтуна им не давали, а Выселки тогда за приданым не постоят… Я очень хорошо понимал этого представителя — Болтун всех деревенских по болтовне за пояс заткнет.

Хвост взял меня за руку и оттащил в сторонку под дерево.

— Так когда же идем? — требовательно спросил он. — Мне в деревне во как надоело, я в лес хочу, тут я от скуки больным скоро сделаюсь… Не пойдешь — так и скажи, я один пойду, Кулака или Колченога подговорю и с ними вместе уйду… Так жить больше нельзя!

— Послезавтра выходим, — утешил его я. — Пищу ты приготовил?

— Я пищу приготовил и уже съел, у меня терпения не хватает на нее смотреть, как она зря лежит…

Он говорил долго и много, провожая меня до дому, а меня уже нешуточно выворачивало. Сдерживался — неудобно перед будущим спутником, даже кислый корень в рот сунул пожевать. Лицо перекосило от кислоты, но тошнота ослабла. И на пороге дома еще долго напутствовал меня, а я глубоко дышал, мотая головой.