Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник)

Сыновья, когда приходили, становились поодаль, оба невероятно длинные, тот, что помладше, тощий, нескладный, под очками огромные бледные глаза, а старший хоть куда парень, широкоплечий, напористый, из заводил. Всегда стояли угрюмые, непонятно было, зачем они сюда приходили. Мать виновато приближалась к ним и от нее разило неправдой, она знала, что Черный чувствует это и морщится, знала и пыталась с собой бороться, найти в себе правдивую нотку, однако ничего из этого не получалось. Черный так и не мог понять, тянет ее к детям или не тянет. Но ведь не могло ж не тянуть! А дети отчужденно цедили ничего не значащие слова, она оглядывалась и Черный сбивался, терял нить. Они никогда не присоединялись к толпе слушающих. Просто смотрели.

Однажды, это было в какой-то гостинице, главный администратор которой только-только прошел посвящение, к ним в номер вошел ее муж.

Горел ночник. Черный, как всегда, лежал на кровати одетый и в его мысли невозможно было пробиться, а женщина, вдвойне одинокая, сидела у окна и злилась на проходящих. Без стука открылась дверь и в номер вошел ее муж, полный, даже, если можно так выразиться, пышный мужчина, глуповатый, наивный во всех своих движениях, очень серьезный и очень несчастный.

— Пришел, — сказала женщина.

— Вижу, — отозвался Черный, не открывая глаз.

Муж неуверенно кашлянул.

— Здравствуй, Вера, — сказал он, глядя только на женщину, ни в коем случае не на постель.

— Хлопоты, хлопоты! Ну их! От одних хлопот помереть можно. — произнеся эту фразу, Черный приподнялся и остро взглянул на гостя.

— Ты зачем? — спросила женщина мужа.

— Вера! — торжественно и грозно начал тот, но осекся, почувствовал неуместность тона, сник. — Нет, я все понимаю, но дети-то, дети! Им мать нужна.

— Они уже большие. Проживут без меня.

— Да. Ну да, конечно. Послушайте! — обратился он к Черному, — Вы бы вышли на минутку. Нам тут с женой…

— Никуда он не пойдет. Говори, — лицо женщины было в тени и голос абсолютно спокоен. Холоден, мертв.

— Я бы ни за что, Вера, но ведь двадцать один все-таки год! Двадцать один!

— Все?

— Вернись, Вера.

— Все?

— Вера?!

— Он сейчас заплачет, — сказал Черный.

— Слушайте, вы! — ее муж густо покраснел, даже в темноте заметно было. — Я, конечно, желаю вам полного счастья — и с женой моей, и в этих ваших великих начинаниях, я, так сказать, всей душой за, но по мне, лучше б вы сдохли!

Очень ударное вышло у него «сдохли».

— Шура, пожалуйста, — скучно сказала женщина. — Я тебя прошу. Я виновата перед тобой, но… ну и все. Иди, Шура.

— Вера, — горько просил тот. — Я тебя люблю, мы все тебя любим, это у тебя просто период такой, это пройдет, мало ли что в жизни бывает, никто тебе ни слова… Верочка! Ведь дети, нельзя такого!

— А о детях он врет, — вдруг сказал Черный, сказал громко и сразу стало ясно, что до этого они говорили очень тихими голосами. — Он и о любви врет.

— Не надо, я понимаю, — сказала Вера. — Я его знаю.

— Ему нужно, чтобы кто-нибудь за ним ухаживал. И старости он боится. И живет кое-как. Все привычки порастерял.

— Но это неправда, — испуганно сказал ее муж.

— Разве?

И тогда он взорвался. Он закричал — некрасиво морщась, тряся руками:

— Да мне плевать, что вы там читаете в моих мыслях! Я знаю, что говорю! Стал бы я врать. Ничего вы не понимаете, подите вы к черту, вы, медиум полоумный!

И отвернулся, и шумно задышал.

Черный продолжал говорить так же спокойно и холодно:

— Он все ждал тебя, когда ты вернешься, все слова отрепетировал, с какими тебя прогонять будет, а прогонять некого, не идет никто. Забыли, словно и не было такого человека. Да он просто ненавидит тебя!

— Не надо, — сказала женщина. — Пусть.

— Просто я терпеть не могу, когда врут.

— Я сама ушла. Зачем же совсем его добивать?

— Но ты же сама этого хотела, чтобы я это сказал! Я ведь слышал, — возмутился Черный.

— Я не знаю, чего я хотела.

— Ушла она от него, больно сделала! Не видишь разве, что он только радовался, когда ты ушла, он мечтал об этом, ведь так? Скажите, сознайтесь! Он только потом понял, что одному еще хуже, что без тебя ему не справиться.

Чем-то этот разговор был очень уж невпопад для ее мужа. Он таращился на них, тяжело, со свистом дышал, и казалось ему, что это вообще не люди, а муляжи, что женщина, за которой он пришел, стала уже не женщиной, а черт знает чем, что не осталось в ней ни капли родного, все, все куда-то исчезло — и платье другое, и лицо, и руки не те, а уж речи, так совсем не похожи на прежние.

И в ужасе он ушел.

Вера и Черный еще долго сидели у маленького стола, окунув лица в свет ночника, почти касаясь друг друга лбами, каждый думал о своем.

— К семи на Каховскую надо. Там ждать будут, — сказал, наконец, Черный.

— На Каховскую к девяти. К семи — на Коровий. Совсем у тебя с памятью плохо.

Черный зябко поежился.

— Все врут, все. Ничего не помогает. Сейчас даже больше врут. Самые отчаянные фанатики — и те врут, хотя зачем, казалось бы. И муж твой. И дети. Даже ты.

Он очень удивился, когда услышал в ответ:

— И ты тоже, миленький.

Все пошло как раньше. Проповеди, проповеди, посвящения, массы людей, знакомых и незнакомых, головная боль, ставшая постоянной, поездки, драки какие-то, вечно настороже…

— Счастье! Счастье — вот к чему я веду вас! Не порция мороженного на украденный стольник, не ночная интрижка — я зову вас к полному счастью. Только преодоление лжи, только правда! Скажите «раз»!

— Ра-а-аз! — перекатывалось по толпам.

— Вам нечего будет стыдиться, нечего прятать, потому что спрятать что-нибудь станет невозможным! Сожгите мосты, выбросьте на помойку ваши смертельные тайны, эти бутафорские скелеты в ваших смердящих шкафах, смело взгляните в глаза жизни! Через страх преодолейте свой страх. Плюньте на уверенность, на свое знание жизни — вы узнаете куда больше!

Голова и горло — вот что подводило его.

Ищущие глаза, глаза восхищенные, глаза просящие — взгляни, взгляни на меня, осени меня своим вниманием. Иногда от этого становилось тошно. Но он говорил, осенял, посвящал непрерывно, и люди с чуть сумасшедшими глазами расходились в разные стороны, чтобы попытаться выжить в громадном болоте непосвященных.

Кто он, откуда пришел, где обрел способности — никто ничего не знал. И женщина тоже не знала, хотя очень хотела знать.

— Ты всех правде учишь, а сам скрываешь.

Но он ничего ей не отвечал, ему эти вопросы были очень неприятны. А, может быть, он и сам не помнил уже, кто он на самом деле.