Кэролин Черри - «Если», 1994 № 05-06

Некоторые исследователи пытались создать квантовое описание реальности, которое было бы симметричным во времени (то есть безразличным к тому, в какую сторону оно течет). Для этого они включали в одно и то же математическое описание как первоначальное состояние системы (скажем, телевизионной трубки до того, как электрон прошел сквозь нее), так и окончательное ее состояние (электрон уже проследовал своим путем). Недавно знаменитый американский физик Меррей Гелл-Манн из Калифорнииского технологического института в Пасадене вместе со своим коллегой Джеймсом Хартлом распространили этот подход на всю Вселенную.

Если правы те многочисленные специалисты, которые считают, что Вселённая, порожденная Большим Взрывом, будет расширяться лишь до поры до времени, а затем «съеживаться» вплоть до «точки», то, полагают эти ученые, симметричная или нейтральная по отношению ко времени теория сможет описать парадоксальный для нас бег времени «задом наперед», который наступит в соответствующий период для всего мира.

Гипотеза красива, но вот теперь ее ставит под сомнение физик Раймонд Лафламм из Лос-Аламоской национальной лаборатории в штате Нью-Мексико (США). Согласно его последним вычислениям, невозможно, чтобы Вселенная начала свою жизнь в однородном состоянии (с материей, распределенной в пространстве совершенно равномерно), затем прошла циклы расширения и сокращения и наконец стала опять однородной. Наоборот, полагает Р.Лафламм, в «начале вещей» Вселенная была в полном «беспорядке», расширилась и затем «съежилась», снова вернувшись к хаотическому состоянию. Подобная гипотеза пока не вяжется с недавними результатами наблюдений американского спутника «СОВЕ», предназначенного для измерения космического микроволнового фонового излучения — свидетеля событий, происходивших в момент Большого Взрыва и сразу после него. Эти данные, скорее, говорят о том, что наша Вселенная в момент своего рождения была в однородном и «гладком», не «взъерошенном» состоянии.

Это, кажется, запрещает предлагать решения, основанные на симметрии «стрелы времени».

Р.Лафламм же доказывает: если к моменту Большого Взрыва в материи существовали хотя бы небольшие неоднородности, то они должны были всегда разрастаться — как при расширении Вселенной, так и при ее сокращении. Он подчеркивает: «Вселенная с низким во время Большого Взрыва уровнем энтропии (то есть, «упорядоченная») никак не может к моменту полного «съеживания» опять к этому же и вернуться». Ученый нашел несимметричные во времени решения подобных уравнений, но они работают лишь в том случае, если и в момент Большого Взрыва, и в момент максимального сокращения Вселенной существует полнейший «беспорядок». А вот посередине между этими двумя событиями Вселенная может быть куда более «упорядоченной».

Все это наводит на такую мысль. Если даже идущее ныне расширение Вселенной вдруг сменится ее «сжатием», то время все-таки «задом наперед» двигаться не станет.

И разбитая чашка в целую, увы, не превратится…

Подготовил Борис СИЛКИН

Реджинальд Бретнор

ЧЕЛОВЕК НА ВЕРШИНЕ

Кто первым достиг вершины Нанда-Урбат? Любой школьник наизусть тебе отчеканит: неприступнейшая гора в мире (высота 26.318 футов) в конце концов была покорена Джоффри Барбэнком.

Я был всего-навсего парнем, что шел следом. Пресса, та весь успех Барбэнку приписала. Он стал Человеком на Вершине, Человеком на Вершине Мира.

Только, если по-честному, не был он. И сам знает, что все это вранье. Вот что душу-то грызет.

Гора, она, знаешь ли, испытание, таинство, вызов духу. Мэллори — он на Эвересте погиб, — про то знаешь. А Барбэнк… Этот залез на Нанда-Урбат просто для того, чтобы другому помешать стать первым. Таинств для него не существовало, и любого, в ком шевелились ощущения тайн и таинств, он объявлял дураком. Для Барбэнка все вокруг были дураками. Или врагами.

Я понял это в тот день, когда присоединился к экспедиции в Дарджилинге. «Тут весь город помешался на каком-то блохастом Святоше, — сказал он мне после обеда. — Айда полюбуемся на этого мошенника. Забавный, наверное».

Вышли мы, значит, из гостиницы вдвоем, и всю дорогу он своими планами хвастал. Помню его лицо: крупное, холодное, как из скалы вырубленное, — когда рассуждал он о людях, которые уже пытались и которым не повезло. Уж конечно, они сами маху дали. На Нанда-Урбат за здорово живешь не заберешься. Зато у него — все как надо. Снаряжение — наилучшее, не то что у других. Потому как он его сам сконструировал. Потому как оно ему в копеечку влетело.

Злость меня взяла. Только слишком уж глубоко я тогда коготками увяз, чтобы крылышками трепыхать да прочь лететь. Пусть, думаю, болтает, потерпим.

Добрались мы до монастыря, внутрь вошли. Тихая толпа поклоны в пыли бьет, ну и обезьян еще полно. У каменной стены под большущим зонтом на войлочном коврике восседал Святой Человек. Длинные белые волосы обрамляли лицо, удивительнее которого мне видеть не доводилось: округлое, как луна, гладкое-прегладкое и абсолютно симметричное. Глаза его были закрыты. На бледно-коричневой коже полные губы выгибались в уголках, будто концы тугого лука. Лицо статуи с улыбкой статуи — совершенно безмятежное.

Люди вокруг, казалось, чего-то ждали. Пока мы сквозь толпу пробирались, никто из них слова не проронил. Только Барбэнк на это плевать хотел. Мы встали впереди всех, и он рта не закрывал.

— Больше скажу, — сообщает, — на высотных стоянках я не собираюсь возиться с занюханными шерпами-носильщиками. Шмотье нам с самолетов сбросят.

Меня так и взорвало.

— Шерпы, — говорю ему, — храбрецы и хорошие восходители.

— Чушь! — отмахнулся он. — Вьючные животные, вот они кто. — И указал на Святого Человека. — Вон тебе образчик. Ишь, разлыбился. Ну, чисто клоун — показал свой фокус-покус и радуется, голь перекатная. Считай, с самого начала нашей эры они так вперед и не продвинулись.

Святой Человек сидел нагой или почти нагой, однако вся его одежда — белая набедренная повязка — была опрятной и чистой, без единого пятнышка.

— Наверное, — заметил я, — они стараются, но… в чем-то другом.

И тут Святой Человек медленно разомкнул веки.

И обратился к Барбэнку.

— Это так, — произнес он.

Заглянул я в его глаза — и неожиданно статуя ожила. Казалось, раньше я видел только оболочку его безмятежности, теперь же вдруг разглядел питающий ее источник. Почувствовал я, что рождает ее никакое не отрицание мира, а познание всякой боли и всякой радости человеческой души.