Мэри Расселл - Птица малая

— Я носил вниз Марка, — произнес он небрежно.

— Это правда, Мендес, — заверил Эмилио; его лицо улыбалось, но глаза были непроницаемы.

Если бы не адская боль, София пожала бы плечами.

— Хорошо. Принимайте клиента, мистер Квинн.

И Джимми поднял ее с такой легкостью, будто она была ребенком.

Следующие несколько дней они просто отдыхали, и каждый самостоятельно привыкал к новой ситуации, учась умерять колебания между надеждой и отчаянием, стараясь уравновесить привычный оптимизм и благоразумное смирение. Помимо всего им нужно было собраться с силами для следующего этапа их жизни на Ракхате. Безмерно трудная работа, которой они занимались в течение последних лет, и безжалостное изменение их положения все же сказались; они были ближе к умственному и эмоциональному истощению, чем сознавал кто-либо из них, исключая Эмилио. Они оставили свои родные места и родной язык — кто раньше, кто позже — и ужились с культурами, отличавшимися от их собственных, но они работали внутри всемирной межнациональной культуры науки и технологии. Лишь Эмилио раз за разом попадал в совершенно незнакомую среду обитания, не имея никакого подспорья, кроме восприимчивости и ума, и он знал, насколько это выматывает.

Поэтому Эмилио был рад передышке, как подарку, и благодарил за нее Бога. Марк и София подолгу спали. Д. У. то же самое. Энн опасалась, что Ярбро подхватил какого-нибудь кишечного паразита. Вызывали тревогу цикличные приступы диареи, общая слабость, отсутствие аппетита. Теперь у Энн появился доступ к паразитотропным средствам из аптеки катера, и она начала давать их Д. У., надеясь, что какое-нибудь из них, избавлявшее от глистов на Земле, подействует и здесь. Энн волновалась за остальных товарищей, но пока, похоже, заболел только Д. У.

Джордж выглядел подавленным. Он находил утешение в работе над графическим отображением формулы катерного топлива — в ожидании кого-то, кто захотел бы и смог им помочь, когда они встретятся с горожанами. Джордж чувствовал себя хуже, чем показывал, но у него была Энн, которая поддерживала его взглядом, словом и делом, хотя и не тряслась над ним. С Джорджем, считал Эмилио, все будет в порядке.

Самым безмятежным казался Джимми, и сообразить, в чем тут причина, не составляло труда. Он был ненавязчиво внимателен к нуждам Софии, пока та поправлялась, но, как отметил Эмилио, и к нуждам Марка тоже. В его ухаживании — а было ясно, что это именно оно, — присутствовали обаятельная бесцеремонность и добродушие. Все, что Джимми сказал и сделал с момента возвращения Софии, так тщательно контролировалось, было столь великодушным и уважительным, что Эмилио не сомневался: это признают и оценят. И на любовь, окрылившую Джимми, возможно, когда-нибудь ответят взаимностью.

Тут ему пришло в голову, что на Ракхате может родиться ребенок — человеческое дитя. И это, подумал Эмилио, было бы хорошо. Для Софии и Джимми. Для всех них.

Поэтому в спокойные дни, последовавшие за крушением, Эмилио Сандос на какое-то время ушел в себя, исследуя природу грусти, нахлынувшей на него, и пытаясь понять, почему он с такой щемящей тоской ощущает умирание чего-то неназванного в своей душе.

Как и все, Эмилио был потрясен тем, что они, возможно, больше никогда не увидят Землю. Но когда шок прошел, чувство потери ослабло. Джимми был прав. Положение могло оказаться намного хуже; у них было все, в чем они нуждались. Они еще могли вернуться на «Стеллу Марис», а если это не удастся, оставалась реальная возможность длительного выживания здесь. И не просто выживания, но хорошей жизни, полной познания, полной любви, подумал Эмилио, сделав еще один шаг к смерти, которую ощущал внутри себя.

За месяцы, прошедшие с момента прибытия на Ракхат, он погрузился в безбрежный океан любви и был счастлив тем, что дрейфовал по нему, не пугаясь силы и глубины чувства. То, что ему доставляет удовольствие общество Софии, было неоспоримо, но едва ли ново. Эмилио всегда был порядочен в поступках и даже в мыслях. Он скрывал свои чувства и справлялся с ними, и не дрогнув подавил их, когда понял, что София в него влюбилась. Они были друзьями, вместе работали, вместе веселились, но оба контролировали каждый свой шаг, жест, взгляд. Его уважение к Софии росло, и не любить ее, как Джордж любит Энн, делалось все сложней.

Пришла непрошеная мысль. Раввины женятся. Протестантские священники женятся. И Эмилио сказал себе: да, будь он раввином или пастором, то любил бы ее, как самого родного человека, и благодарил бы Господа за каждый день, проведенный с нею. А если бы был ацтеком, подумал он безжалостно, то извлекал бы сердца из трепещущих грудных клеток ее врагов и приносил бы солнцу кровавые жертвы. А если бы был тибетским монахом, то вращал бы молитвенные барабаны. Но он иезуит, и путь его иной.

В эти спокойные часы Эмилио постиг: в нем умирала возможность стать мужем и отцом. Мужем Софии и отцом ее детей. Он не подозревал, что надежда на счастье теплилась в потаенных глубинах его души. Но увидал Софию в руках Джимми — тогда, под дождем, — и задохнулся от неистовой ревности.

Впервые, подумал он, целибат действительно у него что-то отнимает. Прежде Эмилио признавал целибат как обет непорочности, следования к единственной цели, сосредоточения сил, жесткой самодисциплины. Сейчас он гораздо глубже осознал не сексуальный голод, который был ему знаком, но утрату человеческой интимности, жертвование человеческой близостью. Он почти с физической болью ощутил, что это означает отказ от последней возможности любить Софию, что это означает ее свободу любить Джимми, который наверняка станет холить ее столь же нежно, как это мог делать сам Эмилио. Ибо он был честен с собой: прежде чем София обратится к другому, она будет ждать от Эмилио какого-нибудь знака. И если он хоть как-то поощрит ее любовь к себе, то должен быть готов принять ее во всей полноте. Он знал, что Д. У. и Марк смирятся с этим, что Джордж и Энн обрадуются. Даже Джимми, подумал Эмилио, возможно, примет это благосклонно…

Итак, вот оно. Время подтвердить или отвергнуть клятву, данную в юности и неведении, дабы следовать ей в зрелости и полном осознании. Время положить на чаши весов высшую, духовную, бездонную красоту, кою явил ему Господь, и обыкновенную, житейскую, неизмеримую сладость человеческой любви и семьи. Время рассмотреть, обменяет ли он все, на что надеялся и что было дано ему как священнику, на то, по чему он тосковал и чего желал как мужчина.

Он не стал уклоняться от ответа. Он разрубил этот узел — священник навечно. Господь был щедрым с ним. Эмилио не мог ответить скупостью. Ему в голову не пришло спросить себя, не является ли София Мендес даром Господа. Предположить, что он сам — подарок Софии от Бога, Эмилио не осмелился. Две тысячи лет христианства, пятьсот лет иезуитской традиции, его собственная жизнь до этой минуты — все подтверждало правильность его выбора.