Андрей Лях - Реквием по пилоту

Контора «Олимпийской музыкальной корпорации» занимала два этажа — пятый и шестой, а в той ее части, где располагался президентский штаб, перекрытие отсутствовало, и этаж был один. Войти в этот отсек можно было лишь через операционный зал, где постоянно находилось не менее двух десятков секретарей, заранее готовых к любым неожиданностям. Существовал, правда, еще и секретный выход — не отмеченная ни на каких планах лестница, ведущая из кабинета, из-за почти настоящих книжных полок, прямо в подземный гараж. Впрочем, воспользоваться этим аварийным ходом пока не пришлось ни разу.

Солнечным осенним днем, около одиннадцати часов, звонаревский «додж» припарковался на стоянке, и Гуго, зачем-то прихватив с собой Голубку, вошел в контору. Сопровождаемый поклонами и приветствиями, он поднялся по одной лестнице, по другой, прошел весь длинный коридор со стеклянными дверями и оказался в главном зале — преддверии президентских апартаментов, причем Голубка к этому моменту куда-то пропал. Равнодушно миновав бумажно-телефонную суету людей в галстуках и белых рубашках, перечеркнутых подтяжками и ремешками «сандалет». Звонарь дружески кивнул секретарше, весьма напоминающей Кори Эверсон в ее лучшие годы, повернул ручку тяжелой, абсолютно деревянной с виду двери и вошел.

Звонарь был далеко не первым человеком в этом мире, у которого дикарская наивность и изначальное дружелюбие необъяснимо уживались с крайней житейской трезвостью и звериной хитростью. Его, как матерого волка, можно было обмануть, но только один раз. И если Рамирес, благодаря интуиции и опыту, очень точно угадал настроения Звонаря после смерти Колхии и не на шутку встревожился, то и Гуго достаточно ясно представил себе ход мыслей давнего приятеля, прекрасно понимая его подскочившее недоверие и возможные по такой причине радикальные реакции. Ко всему прочему, Звонарь и впрямь намеревался сообщить Пиредре нечто неожиданное, и к разным поворотам событий следовало подготовиться заранее — Рамирес человек решений быстрых и непредсказуемых, а работой своей дорожит подобно образцовому клерку. Примем некоторые меры предосторожности, думал Гуго и, как мы видели, принял их. Теперь же предстоял сам разговор.

Неотразимый красавец бородач в великолепнейшей темно-серой, в тончайшую светлую полоску тройке с широким черным галстуком уже поднялся навстречу директору из-за громадного двухтумбового стола. Вообще же, в отличие от Бэклерхорстова, кабинет президента музыкального концерна не блистал оригинальностью — кожа, тиснение, черное дерево, раздвижная стена, ореховый бар — все дорого, все по высшему классу, но совершенно стандартно, точно так же, как в десятках других таких же кабинетов в подобных офисах.

— О! — сказал Рамирес. — Хорошо, что пришел. Да, мои соболезнования, мои соболезнования. Садись. Слушай, у тебя сейчас пишет кто-нибудь из «Парамаунта»?

— Нет. У меня пишет только «Чейз магнетик». Случилось что-нибудь?

— Да, вот прислали конвенц-рекламацию. Только я собрался упасть в их объятия, как запахло скандалом. Наверняка кто-то из их же ребят. Кто там у нас сейчас?

— Надо посмотреть. — Звонарь взял со стола листок. — Опять контрабандные записи? Пираты?

— Само собой. А вы там с Мастерсоном в монахи постриглись.

Звонарь без слов отложил бумагу:

— Я по другому делу. У меня был Эрлен Терра-Эттин. Мы с ним поговорили. Какого черта ты мне ничего не сказал?

— Чего я тебе не сказал?

— Что они с Ингой в самых лучших отношениях и что он сын Диноэла. Опять ты темнишь с какими-то делами?

Пиредра был готов к такому упреку.

— Мои дела — это мои дела, — огрызнулся он. — Да, сын. Из-за твоей проклятой щепетильности и не стал говорить. Ей-богу, ты обезумел. Сегодня он расскажет отцу, завтра здесь вся новоанглийская оппозиция, и мы в наручниках, а послезавтра на гильотину. Англичанам контора давно уже поперек горла, а тут такой случай. Куда, по-твоему, пойдет Динуха? В Институт, к Генриху? Нет, мой дорогой, он пойдет в КОМКОН и контрразведку. Вот там-то и ухватятся. Не объяснит ли мсье Сталбридж некоторые странности своей бухгалтерии? Ты этого хочешь?

— А ведь Скиф показал ему картотеку.

— Ах, Скиф… Это если повезет, а не повезет? Скифа твоего инактивируют, на сенатскую комиссию, и в мартен (забавно, что Рамирес оказался почти пророком). И спета наша песенка, это тебе не тридцать девятый. А через два года этот Эрлен окончит Институт — среди каких легавых он засядет? Не знаешь?

— Не знаю! Что он скажет? Почему? Чего вы испугались? С какой это радости англичане к нам нагрянут? Что, Диноэл там лидер какой и уже топор на нас заготовил? Я тебе вот что скажу: сам ты обезумел и крыша у тебя поехала.

— У Скифа тоже, что ли, крыша поехала?

— Да пошел бы твой Скиф к апостолу в святую задницу! После этой истории я Скифом и не подотрусь. Ты по какой-то блажи соскочил с зарубки, а Скиф рад-радешенек за тобой — вот наш гениальный ученый, дошло до дела, оказался такое же говно с начинкой, как и мы. Ты договориться пробовал? Чем этот мальчишка опасен? Вырастет да нас всех посадит? Улита едет и когда-то будет. Ты хоть ради дочери мог характер придержать?

— Моя дочь, — пробурчал Рамирес и замолк. Замолчал и Звонарь.

— Знаешь, — предложил, помедлив, Пиредра, — ты женись на ней. Она тебя любит, на последнее готова… Ну утихомирь ты эту сумасшедшую девку, какая теперь тебе разница!

Гуго молчал, и жаль, что Инга не слышала этого молчания. Барабаны судьбы звучали в нем во весь голос, и Рамирес, выждав, сколько мог, смирился.

— Ладно, — сказал он и на секунду отвернулся. — Ваши дела. Ну так говори, какого черта тебе от меня надо?

— Оставь парня в покое. Он тебе не опасен.

— А тебе? Тебя, кстати, первого припрут!

— А я ухожу в отпуск.

— В какой такой отпуск? Накануне сезона? Ты что, спятил?

— Да, накануне сезона, — зарычал Звонарь звериным рыком. — Нет у меня выхода, кроме как уйти сейчас, и не перечь мне, Рамирес, не береди душу, а соглашайся на все мои условия, потому что снесу я всю твою хиву к едрене фене и все равно уйду, а что там будет дальше — воля Божья!

— Ах, как ты меня удивил… Я сейчас упаду. А я все ждал, что ты вот такой номер отколешь, а знаешь, почему ждал? Потому что ты такое разок уже проделал, тогда, до войны, — послал нас с Диком Барселоной куда подальше и убежал к себе на Тратеру, мозги проветрить, к гусям да уткам на родном навозе. Ты этого не помнишь и помнить не можешь, а давно надо было тебе, дураку, рассказать! Выпьешь?

Рамирес открыл дверцу бара, и тотчас ему в лоб взглянул хорошо знакомый пистолет.

— Поди-ка ты… Бутылку разобьешь.

Он выставил на стол рюмки, початый литр «Длинного Джона» и разлил. Звонарь убрал восьмизарядный. Они выпили.