Андрей Платонов - Фантастика-1988,1989

Пруссак бешено сверкнул глазами и потянулся за пистолетом. Но вытащить его не решился: под шинелью у Рыжего заиграли, вздулись мускулы. Еще мгновение — и офицер окончательно передумал сводить счеты. Он сам выбил табуретку из-под ног мальчика.

У второго столба стояла девушка. Она копила слюну, чтобы плюнуть в холеную офицерскую рожу. Из-под разорванной рубахи виднелась упругая, незрелая грудь. Девушка была очень юна. Ее лицо за последние часы заострилось, но не утратило выражения детской непосредственности. Исключение составляли глаза: горящие словно угли, полные ненависти и презрения к врагам.

Рыжему девушка приглянулась. Он любил таких, непокорных, кусучих. Эх, если бы он мог забрать ее как военный трофей…

Офицер подошел ко второй табуретке. Вдруг переводчик, хмелея от собственной наглости, на ломаном немецком произнес:

— Герр официр, битте их видь диезе цу махен.

Он просил офицера уступить ему почетное право…

— Битте! — усмехнулся офицер.

Переводчик мягкой кошачьей походкой подкрался к девушке, легонько постучал носком ботинка по табуретке, ни дать ни взять — лесоруб, и вдруг, осклабившись, о… знали бы вы, как долго мечтал он об этой минуте, пуская слюни на школьных уроках, — засунул потную ладонь в разрез девичьей рубашки.

Девушка, казалось, готовая ко всему, этого не ждала. Она вскрикнула, в испуге откинулась назад. Табуретка опрокинулась.

И тотчас переводчик был убит. Всю силу богатырского удара обрушил Рыжий на его голову, лопнувшую словно гнилой орех.

Вместе с переводчиком приказал долго жить отработанный сценарий. Рыжий перестал замечать каски и шинели. (Девушка — драгоценный трофей — лежала у него на плече). Площадь стала морем, помост — ладьей. А уж на корабле порядок варяг наводить умел.

Охранный взвод редел на глазах. Окрестности огласились воплями раздавленных, изуродованных фашистов. Офицер — с него разом слетела вся спесь — уткнулся лицом в настил. А эсэсовцы оцепления, до которых Рыжий еще не добрался, стрелять не решались. Они отчаянно трусили.

Вот Рыжий перевернул мотоцикл с коляской, придавив заодно зазевавшегося пулеметчика, в два замаха вышиб дух из четырех не в меру ретивых солдат, и, не встретив больше сопротивления, двинулся через площадь.

Жители деревни расхлынулись, образовав широкий проход. Рыжий прошел мимо них и уже приближался к оцеплению. Еще немного, и загипнотизированные эсэсовцы уступили бы ему дорогу…

Вдруг над притихшей площадью что-то гулко треснуло. Это офицер, приподнявшись на локте и не спеша, словно в тире, прицелившись Рыжему в затылок, выстрелил из парабеллума.

Голова Рыжего дернулась, свесилась набок, но он не сбавил шаг, продолжал мерно идти к цели — черным полушубкам. Правда, теперь его немного покачивало, как моряка, сошедшего после шторма на берег. Чтобы не потерять равновесия, варяг понес девушку на руках.

Эсэсовцы расступились… и начали стрелять Рыжему в спину. Шинель покрывалась рваными строчками, но Рыжий все шагал, словно пули были ему нипочем. Ему, наверно, казалось — попутный ветер несет его в море. И, переполненный отвагой и счастьем, он во всю мощь гаркнул победный скандинавский клич.

От его рева полопались окна в избах. Мирные жители улеглись вповалку, как при бомбежке. Даже зрители, прибывшие на спектакль по приглашениям, наблюдавшие за происходящим из надежных укрытий-бункеров, на какое-то время оглохли…

Очереди автоматов сошлись в одной точке. Рыжего развернуло на месте, и он, jie выпуская из рук девушку (она принадлежала ему по праву — по праву сильного — других прав варяг не знал и не признавал), упал лицом в снег.

Партизаны появились на площади внезапно. Возы, прикатившие со стороны леса и прикрытые для маскировки сеном, лихо разворачивались. С них на ходу соскакивали мстители и бросались в бой.

Сражения, впрочем, не получилось. Деморализованные эсэсовцы не сопротивлялись. Казалось, они спешили быстрее покончить с постыдной ролью, бросали автоматы, тянули вверх костлявые руки. Лишь офицер не выпустил парабеллум, но тут же уткнулся лицом в настил.

Не вышло и задуманного режиссером кровавого, но благородного возмездия. Фашисты не походили на отъявленных злодеев — смахивали больше на трусливую уличную шпану. Опасаясь жителей деревни, они жались к партизанам, искали у них защиты.

Было не ясно, как станут развиваться события дальше. Расстреливать безоружных у партизан пока не хватало духу. Да они просто не готовы были к подобному повороту событий. Все Рыжий. Это он провалил сценарий. Это он во всем виноват. Только женщинам, обступившим тело вынутого из петли мальчика, не было дела ни до Рыжего, ни до сценария. Горе, как известно, в зрителях не нуждается.

И тут, воспользовавшись неразберихой, офицер снова «ожил» и вскочил на единственный уцелевший мотоцикл. Мотор завелся с полуоборота. Офицер наддал газ и, выполнив рискованную петлю на утрамбованном снегу, устремил машину к лесу.

Вдогонку защелкали выстрелы. Стряхнув оцепенение (но поздно! Офицер уже выскочил из зоны прицельного огня), партизаны были готовы разорвать в клочки любого фашиста.

— Ушел, гад, ушел! Сволочь! Фриц поганый!

Мотор неистово трещал, заходился в истерике. Каждый такт цилиндра приближал наиболее удачливого из фашистов к спасению. Но разве удачливого? Просто офицер предусмотрел все возможное, чтобы выбраться из очередной передряги живым. Опыт у него все-таки был. Сколько раз его загоняли в спектаклях в, казалось, безвыходные положения. А он ухитрялся выжить. Назло Режиссеру! Не возникало, однако, упоения удачей, радости избавления. Он слишком хорошо знал, что скоро все повторится сначала.

Сейчас он мчится в гарнизон за помощью. А потом его же поставят во главе карательной экспедиции, прикажут вешать через одного жителей деревни. Ну а чем такие забавы по сценарию заканчиваются, офицер помнит. Вот почему он ощутил тяжелый, тягучий, липкий страх. С ним офицер за последнее время сроднился. Страх терзал его постоянно, становился все острее, мучительнее. Но всему на свете должен быть предел!

Перед лесом (за ним гарнизон) на дороге была развилка. Неожиданно для себя офицер свернул с наезженной колеи на незнакомую дорожку, упиравшуюся в сплошную стену деревьев. Что за нею скрывалось — неизвестно. Ясно было одно: там нет ни карателей, ни партизан. Это была Запретная Роща. В нее нельзя было не то что входить — участникам представления не полагалось ее замечать.

Но инстинкт повиновения исчез. Словно кто-то вынул из головы офицера старую программу, а новую поставить забыл. И от этой стерильной пустоты стало на душе легко-легко. Он уже не офицер. Он дезертир. Вопреки сценарию, вопреки всем правилам игры он спасает собственную шкуру.