Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)

– У нас был разговор о ступенчатости износа живой материи.

– Был. Но, согласись, одно дело – частный разговор, другое – доклад на ученом совете. Возникнут неизбежные вопросы. Я бы хотел быть к ним готовым.

– Отвечать-то на вопросы придется не тебе, а нам с Кругловым.

– Да, отвечать придется вам… Ну, как угодно, – завершает беседу Рогачев.

Штейнберг гасит сигарету в пепельнице и говорит, поднимаясь:

– Очень плохо, что Клеопатра померла.

– Да уж конечно. Кто бы подумал, что макака способна окочуриться от простуды.

– Она была нашим главным аргументом. Ну да ладно. Жизнь, как всегда, изобилует неожиданностями.

– Это верно, Леня.

Оставшись один, Рогачев некоторое время снова вышагивает в задумчивости между книжным шкафом, столом и окном. Потом выходит из кабинета, быстро идет по коридору и открывает дверь с табличкой «Зам. директора по науке Чистяков В. К.».

– Можно к вам, Валентин Кузьмич?

– Тошно вспоминать о заседании ученого совета. Скажу только, что мне сразу не понравилась тишина, возникшая после того, как Штейнберг сделал доклад. Такая мутная тишина бывает, наверное, после обеда в доме отдыха глухонемых. А потом кто-то закашлял, кто-то завздыхал, и посыпались вопросы. Суть их сводилась к механизму действия вероника на нервные клетки… к прохождению информационных сигналов снизу вверх… ну, из подкорковых структур в кору головного мозга… Кто-то придрался к нашему расчету энергетического баланса клеток Клеопатры, хотя диаграммы ясно показывали значительную активизацию обмена веществ. Конечно, мы со Штейнбергом отвечали. Изо всех сил мы старались держаться спокойно, хотя некоторые вопросы были далеки от корректности. Два члена совета высказались о нашей работе в высшей степени похвально. Один – Рогачев – сдержанно отметил достоинства. Чаша весов колебалась. И тогда взял слово замдиректора по науке Чистяков Валентин Кузьмич. Он, как всегда, излучал доброжелательность. Да, исследование интересное, сказал он. Но! – сказал он. И по своему обыкновению рубанул латынью. Amicus Plato, sed magis amica veritas est. То есть, ежели по-русски, Платон нам друг, но истина дороже. В сущности мы не знаем, сказал он, чем вызван рост активности нейроклеток подопытной обезьяны – так называемым вероником, о химизме которого практически ничего не известно, или неким стечением обстоятельств. Не знаем, между прочим, от чего скончалась Клеопатра… Я не выдержал, крикнул: «От воспаления легких!» А Чистяков сверкнул на меня лысым лбом и ласково спросил: «А вы точно знаете, что не от воспаления, вызванного, скажем, тем же вероником?» И потом: «Что же касается перевода износа клеток из постепенной категории в мгновенную или, как там у вас, ступенчатую, то тут просто…» Даже фразу не закончил, а развел руками с таким видом, словно углядел у меня вместо носа тульский печатный пряник…

В лаборатории Штейнберг, стоя на табуретке, вскрывает заклеенное на зиму окно, отдирает бумажные полоски.

Круглов сидит за своим столом, перед ним пишущая машинка с заправленным чистым листом. Круглов курит, вид у него задумчивый.

Рывком распахнув окно, Штейнберг соскакивает с табурета.

– Впустим в комнату весну, – возглашает он.

– Да какая весна? – Круглов поеживается от холодного воздуха. – Город снегом еще завален.

– Все равно весна. Смотри, какое голубое небо.

– Вам, альпинистам, лишь бы к небу поближе, – ворчит Круглов. – Знаешь, что-то не хочется писать заявку. А хочется мне послать все это…

– Успеешь послать. Пиши.

– Возьму вот и напишу. Только не заявку, а письмо в президиум академии. Или лучше прямо в ЦК. Напишу, что гробят открытие, которое…

– Спокойно, Юра. Побереги свои нервные клетки, еще понадобятся. – Штейнберг ставит в банку с водой веточку мимозы. – У нас нет решающей вещи – доказательства.

– Осциллограммы Клеопатры, журнал наблюдений – не доказательство?

– Ученый совет осциллограммы не убедили. Почему они должны убедить ЦК?

– Ну, знаешь, так ставить вопрос – лучше вообще бросить науку… если она не может убедить тех, кто и не хочет быть убежденным…

– У тебя есть сигареты? – Штейнберг закуривает и, упершись обеими руками в стол Круглова, нависает над ним. – Послушай, Юра. Есть только один способ убедить…

Тут в лабораторию быстрым шагом входит Рогачев.

– Привет. – Он разгоняет рукой дым. – Фу, накурили. Какое сегодня число, коллеги?

– С утра было седьмое марта, – говорит Штейнберг.

– А где заявка? Чего вы тянете целую неделю? Хотите остаться без подопытных животных?

– Сейчас Круглов напишет. Видишь ли, товарищ завотделом, мы еще не совсем оклемались после высокоуважаемого ученого совета.

Круглов и в самом деле начинает стучать на машинке.

– А что, собственно, случилось? – говорит Рогачев. – Слова-то какие употребляешь. Не оклемались, видите ли! Ты что же, ожидал фанфар?

– Нет, не фанфар. Но…

– Ученый совет дал сдержанную оценку работе. Но не приостановил же исследование.

– В решении записано, что мы отклонились от плановой тематики и что следует заново переосмыслить методику. Это все равно что остановить работу.

Круглов выдергивает лист из машинки и протягивает Рогачеву со словами:

– Глеб Алексеевич, извините, конечно. Если бы мы представили реферат вот в таком виде – все было бы по-другому, правда?

На листе напечатано:

Докт. биол. наук Рогачев Г. А.

Канд. биол. наук Штейнберг Л. M.

некто Круглов Г. П.

И ниже название реферата: «Рост активности нейроклеток под воздействием…» и так далее.

Рогачев резко комкает лист и швыряет на стол:

– Что за выходка, Круглов? Как вы смеете провоцировать?

А Круглов поднимается из-за стола с неестественно умильной улыбочкой:

– Вот тогда бы мы услышали другую песню, а? Ах-ах-ах, какое замечательное открытие… Глеб Алексеич и его сотрудники открыли заманчивую перспективу…

– Перестань, Юра, – говорит Штейнберг.

– Зафиксировать зрелость, отодвинуть старость…

– Мне ваши лавры не нужны! – Рогачев разозлен, но сдерживает себя. – Тем более что их и не предвидится…

– А вдруг прорастут? – Круглов обводит рукой лысину Штейнберга, но тот отбрасывает его руку. – Такой, знаете, пышненький зеленый веночек, – юродствует Круглов. – Он так бы подошел к вашей научной фигуре, Глеб Алексе…

– Это хулиганство, Круглов! Я требую, чтобы вы немедленно…

– Хулиганство? – повышает голос Круглов. Теперь не улыбочка у него на лице, а грозный вызов. – А как называется то, что вы с нами проделали?

– Немедленно прекра…

– Я скажу, как это называется!

И Круглов яростно выкрикивает фразы такой образной силы, что с потолка сыплется штукатурка. Вошедший было в лабораторию Волков-Змиевский застывает в ужасе, кусок штукатурки ударяет его по голове. Змиевский, взвыв, обращается в бегство.