Октавиан Стампас - Древо Жизора (Тамплиеры - 4)

Вскоре песня, которую многие, не особо разборчивые в том, что хорошо, а что плохо, крестоносцы стали охотно распевать, сидя у костра за чаркой доброго вина, дошла до ушей того, кому она посвящалась. Выяснив, кто сочинитель, Ричард приказал доставить Пистолета к нему во что бы то ни стало. За дело взялся Робер де Шомон, только что приплывший в Святую Землю с Кипра, он быстро разыскал стихоплета, который, боясь козней со стороны оклеветанного им короля, уже собирался на время перебраться куда-нибудь в Тир или Антиохию. Рассмотрев автора гнусной песни, Ричард сказал:

- Видать, дружок, тебя не очень любят женщины, и потому в тебе накопилось столько желчи. Я прощаю тебя, но с условием, что ты споешь мне свою песню сам, и при том с таким же в точности выражением, как ты пел ее Гюгу Бургундскому. Идет?

- Насчет женщин вы точно заметили, ваше величество, - отвечал Пистолет. - Правда, я предпочитаю состоять средь тех, кого не очень любят женщины, нежели в числе тех, кого женщины и мужчины любят через край, но это только так, к слову, а насчет вашего предложения должен заметить, что когда я спел свою песню герцогу де Бургоню, он за это отвалил мне два бизанта. Будете ли и вы столь же щедры?

Ричард в порыве возмущения вскочил с кресла, но успокоился, на губах его заискрилась улыбка, он рассмеялся и затем ответил:

- Ты и впрямь можешь быть назван королем всех нахалов. Пистолет слишком скромненькое прозвище для тебя. Ладно, если мне понравится твоя манера исполнения, я заплачу тебе два бизанта.

Пистолет, с лица которого так и не сходило наглое "была - не была!" выражение, исполнил свою песню точь-в-точь, как тогда Гюгу Бургундскому. Слушая всю песню целиком (а доселе до Ричарда доходили лишь разрозненные обрывки из разных ее куплетов), король Львиное Сердце то хмурился, то фыркал, а то, краснея до ушей, закатывался громким смехом. Когда Пистолет допел, Ричард, немного поморщившись, произнес:

- Песня гнусненькая, но искра таланта в ней, несомненно, проскакивает. Поешь ты неплохо, хотя мне доводилось слышать многих певцов, по сравнению с которыми твое исполнение - писк комара на фоне соловьиных трелей. Чорт с тобой; бизант я тебе, так и быть, заплачу. Да и то сказать - за одну только твою смелость и нахальство.

Получив совершенно незаслужённый бизант, наглый Пистолет вдруг заявил:

- Ваше величество, если пожелаете, я могу точно такую же песенку сочинить и про Гюга Бургундского, даже еще похлеще, ведь на вас я напраслину возводил, а про герцога я достоверно знаю кое-какие вещи, о которых ему бы не хотелось услышать в песне.

На лице Ричарда изобразилось презрение:

- Вот еще! Неужто ты думаешь, что я сам не смогу сочинить такую песню и мне понадобятся услуги малоталантливого и неотесанного грубияна и клеветника, вроде тебя?

- Вряд ли у вас получится так хлестко, как у меня, - возразил негодяй. - Вы чересчур учтивы и деликатны.

- Бьюсь об заклад, что не прибегая к грубостям, сочиню песню, после которой Гюг де Бургонь от стыда сядет на корабль и уберется отсюда восвояси. Если нет, дам тебе еще три бизанта, а если я выиграю, ты дашь торжественный обет не сочинять больше кансон, содержащих непристойную брань. По рукам?

- Пять бизантов, а не три, и - по рукам.

Двух дней не прошло, как песня Ричарда была сочинена. Бургундский герцог высмеивался в ней с такой едкостью и так точно, что очень скоро все войско крестоносцев знало ее наизусть, и при этом король Львиное Сердце не употребил ни единого бранного или даже грубого слова. Прошла еще неделя, и можно было наблюдать, как Гюг де Бургонь и его люди поднимались по трапу венецианской галеры, дабы в стыде и позоре убраться восвояси к берегам Европы. А в доме, где жил король Ричард, жонглер Пистолет, проиграв в споре, давал клятву не писать больше непристойных песен.

Тем временем о Саладине приходили вести довольно странные - то будто он велел взять под стражу всех своих лучших военачальников, то будто он взялся отвергать свое курдское происхождение от Аюба и доказывает, что его род ведется от какого-то древнего армянского царя, а то и вовсе невероятное будто Саладин замыслил, отречься от Магомета, принять христианство и побрататься с королем Ричардом. Разумеется, подобные сплетни быстро подвергались проверке и развеивались, но одно становилось ясно - в стане врага начиная с лета творится что-то неладное, великий султан ссорится со всеми своими приближенными и некоторые из них уже оставили свою службу у него, а это могло быть сигналом только к одному - к тому, что пора, и как можно скорее, собирать новый поход на Иерусалим. Посоветовавшись с великими магистрами тамплиеров и госпитальеров, Ричард объявил о походе и вскоре двинул войска на восток. Коннетабль ордена тамплиеров Робер де Шомон сопровождал его, а полный ровесник Робера, сенешаль Жан де Жизор, отбыл в Аккру дабы распорядиться относительно подключения к походу находящихся там войск.

Первые лучи рассвета еще не успели коснуться дальних холмов на востоке, когда Ричард Львиное Сердце, попрощавшись с Беранжерой и пообещав ей скорое свидание в Иерусалиме, повел за собой крестоносцев. Как ни старался он скрыть отсутствие решимости, не из тех он был людей, кто может надеть на себя маску и казаться не таким, каков есть в ту или иную минуту. Вот и Беранжера это почувствовала шепнув напоследок: "Мой Иерусалим там, где есть ты, любимый". Робер де Шомон, также видя усталую обреченность во взгляде своего государя, пытался ободрить его, но так неумело, что Ричард в конце концов рассердился:

- Перестань, Робер. Думаешь, я не уверен в грядущей победе? Я уверен в ней более, чем когда либо. Ведь точно известно, что в стане врага происходит смута и Саладин пребывает в резиньяции* [От французского "resignation" готовность сложить с себя полномочия.]... А кроме того, недавно мне было дано видение, точный смысл которого мне покуда неведом, но кажется, это явный знак того, что нам следует идти на Иерусалим именно теперь.

На самом деле смысл видения, посещавшего несколько раз Ричарда в последние дни, не был ему ясен. Впервые оно явилось ему в замке Мерль, неподалеку от Яффы, куда не так давно они с Беранжерой отправились ради развлечения, а также отведать ранних арбузов, коими испокон веку славилось близлежащее село Тонтура. После великолепного обеда король пожелал уединиться со своей возлюбленной супругой и в самый пылкий миг любовного наслаждения в окно отведенной для четы спальни влетела белоснежная голубка. Она стала порхать вокруг головы Ричарда и кружилась довольно долго, покуда не вылетела обратно через окно. Но самое удивительное, что король-то ее видел, а Беранжера нет. В другой раз, Ричард увидел голубку, стоя на одной из башен замка Кафарлет. Башни Кафарлета своей округлостью напоминали королю луарские замки, и он любил приезжать сюда время от времени. И снова он был вдвоем с Беранжерой, и, как и в прошлый раз, он видел голубку, а Беранжера нет. Птица появилась в небесах словно из ниоткуда. Покружив над головой Ричарда, она устремилась на восток, и король подумал: "Верный знак, что мне пора снова идти на Иерусалим", но голубка вдруг вернулась, вновь покружила над рыжими кудрями Ричарда и улетела на сей раз в противоположном направлении, в сторону моря, растаяв над голубой лазурью Медитерраниума. В третий раз то же самое повторилось в Яффе, сразу после совета с храмовниками и госпитальерами и объявления нового похода. Что означали эти странные движения птицы? То ли, что Ричард завоюет Иерусалим и с честью вернется домой за море? Или что он двинется в сторону Святого Града, но вынужден будет потом с позором покинуть Левант и возвратиться в Европу ни с чем? В любом случае, голубка предрекала ему путь сначала на восток, а уж потом за море.