Уильям Тенн - Миры Уильяма Тенна - Том 02

Межзвездный Неосионистский съезд у нас есть или нет?

Смотрю я на это и вспоминаю обещание, данное Аврааму, Исааку и Израилю: «И я умножу ваше семя свыше числа звезд на небе». Обещание обещанием, думаю я, но это может зайти слишком далеко. Одних звезд уже достаточно, но если у каждой звезды десять, может быть, двенадцать планет...

К тому времени я и вся моя семья, мы живем на кухне. Мой брат и его семья, а у него она большая, надо вам сказать, дай им Бог здоровья, ютятся в столовой. То, что моя жена Сильвия зовет приемной, занимают рабби с Проциона-12 и его свита; плюс, в отгороженном углу, корреспондент мельбурнской газеты «Еврейский страж», и его жена, и его собака. В спальнях... Послушайте, к чему продолжать?

Достаточно? Нет, вы меня простите, недостаточно.

Иду я однажды в ванную. Человек имеет право зайти в свою ванную? И вижу там три создания, каждое длиной с руку и толщиной с голову. Они выглядят как коричневые подушки, мятые и морщинистые, с какими-то пятнами там и пятнами тут, и из каждого пятна растет короткое серое щупальце.

На мой крик прибежал Аарон Давид.

— В чем дело, папа?

Я указал на коричневые подушки.

— А, это бульбы.

— Бульбы?

— Три делегата с четвертой планеты звезды Ригель. Другие три делегата в ванной Гуттенплана.

— Делегаты? Ты имеешь в виду, что они евреи?! Они не похожи на евреев!

Аарон закатил глаза к потолку:

— Папа, ты такой старомодный! Сам же мне говорил: голубые евреи с Альдебарана — доказательство исключительной приспосабливаемости нашего народа.

— Ты меня извини, — сказал я. — Еврей может быть голубым — я не говорю, что мне это нравится, но кто я такой, чтобы возражать? — еврей может быть высоким или маленьким. Он может даже быть глухим от рождения, как эти евреи с Канопуса. Но еврей обязан иметь ноги и руки, лицо с глазами, нос и рот. По-моему, это не так уж много...

— Ну и что? — возмутился Аарон Давид. — Если они отличаются от нас, разве это преступление?

Я оставил его и пошел в ванную в синагоге. Называйте меня старомодным, но все же есть предел, есть черта, у которой я должен остановиться. Здесь, надо сказать, Мильчик не может заставить себя быть современным.

Вы знаете, я оказался не один такой.

Я взял день за свой счет и пошел на первое заседание.

— Богатый человек, — сказала мне моя Сильвия. — Добытчик. Кормилец. Пустая болтовня принесет тебе невест для наших мальчиков?

— Сильвия, — ответил я ей. — Один раз в жизни мои клиенты пусть, может быть, не очень чисто примут телевизионные новости. Один раз в жизни я могу посмотреть на представителей всех евреев, улаживающих свои дела?

И я пошел. Только нельзя сказать, что они ладили. Как обычно, поднялся шум вокруг бронштейнистско-троцкистской резолюции, направленной против Союза Советской Уганды и Родезии. Затем нам пришлось выслушать часовую дискуссию о том, что само существование шестиэтажной статуи Хуана Кревея в Буэнос-Айресе есть тягчайшее оскорбление для каждого еврея, и, следовательно, все мы должны бойкотировать аргентинские товары, пока статую не уберут. Я был согласен с тем, что сказал председатель, когда сумел перекричать шум. «Мы не можем позволить себе отвлекаться на столь старые преступления, на столь постоянные оскорбления. Иначе с чего нам начать и где остановиться?»

Наконец после традиционных еврейских прелиминарий добрались до конкретной проблемы первой сессии: аккредитации делегатов. И застряли. Застряли и смешались, как кусочки лапши в омлете с лапшой.

Бульбы. Три из моей ванной, три из ванной Макса Гуттенплана — вся делегация с Ригеля-4.

— Относительно документов вопросов нет, — сообщает Мандатная комиссия. — Их документы в порядке, и бульбы считаются делегатами. Другое дело, что они не могут быть евреями.

— А почему это мы не можем быть евреями? — желают знать бульбы.

И здесь мне пришлось встать и посмотреть хорошенько. Я не мог поверить своим глазам. Потому что представьте, кто был их переводчиком? Не кто иной, как мой сын, мой кадиш, мой Аарон Давид. Собственной персоной.

— Почему вы не можете быть евреями? Потому, — объясняет председатель Мандатной комиссии, причмокивая мокрыми губами, — что евреи могут быть такими

и могут быть сякими. Но прежде всего они должны быть людьми.

— Будьте любезны указать нам, — просят бульбы через моего сына-переводчика, — где это сказано и в какой книге, что евреи обязаны быть людьми. Назовите авторитетный источник, приведите цитату.

На этом месте подходит заместитель председателя и извиняется перед председателем комиссии. Заместитель Председателя принадлежит к типу ученых мужей, которые получают высокие степени и награды.

— Вы меня простите, — вступает он, — но вы выражаетесь не совсем ясно. На самом деле все просто. — Он поворачивается к бульбам: — Тот не может быть евреем, кто не рожден еврейской матерью. Это самое древнее, самое фундаментальное определение еврея.

— А с чего это вы взяли, — интересуются бульбы, — будто мы рождены не еврейскими матерями? Мы привезли с собой свидетельства о рождении.

Тут начинается бардак. Компания делегатов в хаки орет и топает ногами. Другая компания, пейсатых и в меховых шапках, плюется и визжит, что все это мерзость. Везде кипят споры. Спорят здесь, спорят там, спорят по двое, по трое, по двадцать пять, спорят о биологии и об истории.

Мой сосед, с которым я не перебросился и словом, поворачивается ко мне и тычет мне пальцем в грудь:

— Если вы займете такую позицию, то каким образом согласуете вы ее с известным решением, взять хотя бы для примера...

А бронштейнисты-троцкисты завладели микрофоном и пытаются провести свою резолюцию по Уганде и Родезии.

Наконец восстанавливается подобие порядка, и кто-то предлагает аккредитацию бульб решить всеобщим голосованием.

— Аккредитацию в качестве кого? — интересуются из зала. — В качестве делегатов или в качестве евреев? Их приняли в качестве делегатов, а кто мы такие, чтобы судить о евреях?

— Я принимаю их как евреев в религиозном отношении, — раздается голос, — но не в биологическом.

— Это что еще за биологическое отношение, — кричит делегат с другого конца зала, — вы имеете в виду не биологию, вы имеете в виду расу, вы расист!

Ясно: сколько делегатов, столько и мнений. А председатель, там, наверху, стоит и не знает, как поступить.

Вдруг один из бульб забирается на платформу, берет маленьким щупальцем микрофон и шепчет в него:

— Модэ ани л’фонэха.

Сам по себе перевод этой строки ничего особенного не означает: «Вот стою я перед Тобой». Но какой еврей не будет ею тронут? «Модэ ани л’фонэха» — в молитве обращается еврей к Богу, благословенно Имя Его. И это мы слышим сейчас в зале.