Томас Диш - Щенки Земли

Он сорвал капюшон, обнажая то, что должно было быть его лицом. Обжорство так переполнило его, что исчезли все признаки лица, кроме отяжелевших от награбленного добра хомячьих щек и подбородка, которые окружали запачканное едой отверстие рта. Эта сдобная плоть походила не на лицо, а на огромные ягодицы, на которых глазные впадины выглядели едва заметными ямочками.

— Полагаю, ты теперь тоже любишь немножко полакомиться тортом. О, я заметил твой прожорливый взгляд на этот поднос с кондитерскими изделиями. Пере, пришло время подать мистеру Саккетти послание.

В то время как два его товарища, схватив меня за руки, принуждали встать на колени, третий кроликоголовый херувим подошел ко мне, пошевеливая своим малюсеньким розовым носом в предвкушении удовольствия; его пуховые крылья спазматически подрагивали подобно больному аритмией сердцу. Округлыми пальчиками он забрался в похожую на раскрывшийся цветок гноящуюся рану на его мошонке и выхватил из нее тонкую белую гостию, покрытую неразборчивыми письменами.

— Боюсь, что… я не… пойму.

— Конечно. Ты должен это съесть, — объяснил Фома Аквинский. — И тогда ты поймешь его совершенно точно.

Херувим силком запихнул хлебец (который имел тот же запах, который поднимался из ямы) мне в рот. Отпустив меня, ангелы дружно запели:

О esca viatorum,О panis angelorum,О manna cáelitumEsurientes cibaDulcedine non priva,Corda quaerentium.[62]*

Как только тошнотворная сладость миновала мой рот, послание, подобно чудотворной лампаде, ослепительно ярко засияло своей невыносимой правдой.

— Как мог я не знать!

Я смог увидеть наши имена на гигантских письменах золотом по лазури так же отчетливо, как в любой книге: Джорджа Вагнера первое, затем Мордикея и всех других заключенных одно за другим, и в самом низу свое собственное.

Но не это было причиной боли, она была в несомненности того, что я уже знал. Я уже знал это почти с момента прибытия в лагерь «Архимед».

Аквинский, у которого не было никакого нимба, это откормленное на бекон брюхо, качающее кровь в огромную рогатую голову-тыкву, катался по полу, корчась от смеха. Его мычание наполняло комнату, заглушая нежное песнопение ангелов, и я проснулся.

Позднее:

Хааст под давлением подтвердил то, что и без того ни в коем случае невозможно было больше скрывать и что оставалось для меня так долго неведомым только из-за моего отчаяния, преднамеренной слепоты. Теперь я знаю это, теперь я знаю, я знаю это и чувствую настоящее облегчение, такое же, как чувствует убийца, судебный процесс над которым скучно тянулся недели и который слышит наконец решение присяжных, решение, в котором у него никогда не было сомнения, — «Виновен» — и, с той же безошибочностью, свой приговор — «Смерть». С 16 мая я заражен Паллидином. Здесь знал это каждый, но не я, и я, хотя не прислушивался к шепоткам, пока они не превратились в мычание, наполняющее Мир, я знал тоже.

КНИГА 2[63]

«Слишком много самоанализа. Недостаточно факторийности. Сосредоточьтесь на живых описаниях реальных вещей» Он прав, я знаю. У меня единственное оправдание — этот ад темен.

Вымя кита — или печки?

«Он слышал печальные голоса и ощущал подергивания то в одну, то в другую сторону, так что временами ему казалось, что он вот-вот будет разорван на куски или истоптан словно слякоть на улицах», — затем отрывок дальше: «…как раз когда он добрался до пасти пылающей ямы, один из злобных их оказался позади него, и неслышно подступил к нему, и нашептывал множество ужасно богохульных мыслей ему, которые, как он думал, действительно рождались в его разуме. Не хватало ему благоразумия ни заткнуть уши свои, ни понять, откуда исходят эти богохульства».

Мы настаиваем на том, что искусство искупает время; на самом деле оно его всего лишь передает.

«Чего бы Бог ни пожелал, Он делает». Кошмарная правда.

«Его жизнь приобрела тогда черты воды в стакане, где он ополаскивал кисти свои: перемешавшиеся цвета имели цвет грязи».

«Портрет П.»

Все дело в деревянной дудке, которая заставляет верить, что за ней ангел: ангел, играющий на виолончели.

Вот что Мордикей говорил о «Портрете»: «Роман бестолков, но эта непомерная бестолковость и делает его интересным. Бестолковость — не самоцель; вернее всего, я просто позволяю бестолковым пассажам быть там, где они сами желают».

И в другой раз: «Искусство должно наводить скуку. То, что для одного человека натюрморт, для другого — nature morte.[64]

Не камешки скрипят под моими железными подковками — это обуглившиеся детские кости.

Не бери, не давай,Не печалься, друг:Время не вечно.Спеши! Спеши!

Здесь, в аду, есть выбор только между невыносимым холодом и невыносимой жарой. «Между этими состояниями они мечутся, стеная, туда и сюда, потому что переход из одного в другое всегда кажется божественным отдохновением».

О Хаасте Скиллиман говорит: «Его рассудок так поврежден от природы, что он вряд ли в состоянии перечислить буквы в алфавитном порядке».

Вот как! Даже алфавит распался. Словно пронзительно вопившему, капризному ребенку дали развалить замок из кубиков.

Скиллимана инфантильная личность.

Этой весной среди его мальв проросла интеллектуальная тыква. Мальвы были красивы, но он знал, что от тыквы будет больше пользы. Она не созревала до самого октября, но мальвы к тому времени уже погибли.

«Я знал человека, который за один вечер написал семь хороших стихотворений».

«Семь за одну ночь! В это трудно поверить».

Без науки у нас не было бы этого множества устремленных ввысь стел. Она (наука) — вуаль, открывшая губы, это мир несказанный. Даже проклятый благоговеет перед ее алтарем.

Амфортова элегия становится моей собственной:

Nie zu hoffen dass je ich Könnte gesunden.[65]

Себастьян, пораженный стрелой Времени.

Мид говорил: «Но с другой стороны, Скиллиман не так уж плох. У него, например, очень славные глаза — если вам нравятся глаза».

Эта шутка возвратила меня в свою память — времен средней школы. Бедный Барри — он буквально разваливается по кусочкам. Как если бы его тело с отвращением относилось к аутопсии.