Песах Амнуэль - Люди Кода

Хаим только чуть подправил направление мыслей этого человека. По сути они хотели одного и того же.

— Эх… — сказал Пилат, массируя правой рукой затекшее колено. — Я могу отпустить тебя, еврей, но ты мне этого вовек не простишь, верно я тебя понимаю? Ты ведь знаешь — помнят и уважают мучеников. Словесный блуд переживает того, кто изрекает глупости, лишь тогда, если… Я прав? Разбойника, убийцу — зачем казнят? Чтобы наказать зло? Нет. Чтобы помнили. Чтобы всегда помнили, каково это — убивать. Иди, я отпускаю тебя.

Он отвернулся, а Хаим, почувствовав, как неожиданно пересохло у него во рту, продолжал стоять, хмуро глядя на прокуратора и зная, что произойдет минуту спустя.

Минута миновала подобно хромому старику, бредущему в пыли.

Пилат, кряхтя, поднялся с ложа и будто только теперь увидел, что еврей по-прежнему стоит перед ним.

— Ну, — буркнул он. — Я был прав, верно? Ты сказал людям все, что мог, и теперь, чтобы они это запомнили, нужно, чтобы я помог тебе уйти… Ох-хо-хо. А что я могу? Послать тебя на крест? Нужно мне это?

Он стоял теперь перед Хаимом — глаза в глаза.

— Как, ты сказал, тебя зовут? — спросил Пилат.

— Иешуа, господин. Иешуа из Назарета, сын Марии и Иосифа.

— Как это ты говорил, Иешуа? Блаженны милостивые, да?

Он хлопнул в ладоши и, когда приблизился начальник стражи, сказал:

— Виновен в подстрекательстве. Но не мне решать — это дело Синедриона. Если хотят — пусть побьют его камнями.

Впрочем, оба знали: Иешуа ждет крест…

Тело умирало, как ни старался Хаим поддержать жизненные силы с помощью нематериальных сфирот, с помощью духа и воли, как говорил он сам. Дух — слабый помощник против заражения крови. Впрочем, в отличие от всех людей, стоявших у подножия Голгофы и глядевших на муки человека, якобы пришедшего спасти народ иудейский, Хаим прекрасно понимал, что, уйдя сейчас, достигнет, в лучшем случае, лишь одной из поставленных целей.

Ученики запомнят слова Учителя, люди запомнят явленные им чудеса — это так. И в будущем, может быть, именно эти, невозможные в материальном мире, явления, более даже, чем его проповеди, которые могут и затеряться в веках, укажут матери и отцу, Андрею и остальным людям Кода место в пространстве— времени, где следует искать Хаима. Если им не помогает интуиция, пусть пользуются знанием.

Хаим хотел, чтобы его нашли. Он хотел вернуться — не просто в мир, но в мир, где он был бы не один. В свои тридцать три года он так и остался шестилетним мальчишкой, в поступках его многое шло от игр, недоигранных с Андреем и даже с соседским Аликом из квартала Ир-ганим.

Хаиму неожиданно стало холодно, тело начал бить озноб, он чувствовал, что жара постепенно спадает, солнце стояло уже совсем низко над горизонтом, но холод шел изнутри, будто где— то в области сердца открылся колодец в тупую бесконечность, и оттуда поднимался, разливаясь через край и заполняя кровью сосуды, отчаянный мороз, которому не было предела.

Смерть.

Только ли?

Оттуда же, из глубины открывшегося колодца, поднимались, будто легкие пары из охлажденного сосуда, странные звуки, которые никак не могли сложиться в осмысленную фразу, хотя и являлись, без сомнения, ее составляющими:

— Ха… где… отзо…

— Отец мой небесный, — шептали губы умиравшего на кресте сына Мессии, и все слышали этот громкий шепот, а в воображении Павла слова Учителя соединялись с собственными мыслями, и рождалась молитва, которую он бормотал с доходившим до безумия усердием, пугая стоявших рядом евреев.

— Отец мой, — шептал Хаим, теряя уже сознание, а точнее — поднимаясь в своем восприятии мира на тот уровень, на котором вовсе не сознание определяет суть восприятия и контакта, — отец мой… мама… где вы?

И будто эхо, он услышал, наконец, настолько ясно, насколько он вообще мог ясно осознавать происходившее:

— Хаим, сынок, если ты слышишь, если ты чувствуешь меня, отзовись, и я найду тебя. Мне нужна только нить, и нитью станет любое сказанное тобой слово. Скажи его…

— Отец, — Хаим поднялся над Голгофой, он сейчас видел и себя, висевшего на кресте, склонившего на грудь голову в терновом венке, и Павла, прятавшегося от римских легионеров за спинами любопытствовавших евреев, и город Ерушалаим от края до края, крепостную стену и холодность Храма, и густую черноту, которую наступавший вечер опустил на склон Масличной горы, и черные почему-то звезды на белом от боли небе, и еще он успел увидеть, как дернулось в последней конвульсии тело Иешуа, оставленное им, а потом он упал в теплые отцовские объятия, и рядом были мама, и Андрей, и Людмила, и Муса, и еще люди, знакомые и незнакомые, и серый день Саграбала.

Он вернулся домой.

— Господи, — сказала Дина, — как ты изменился, сыночек…

И Хаим заплакал.

За телом Иешуа — своим, по сути дела, — он вернулся трое суток спустя в единицах первого измерения времени. Он привык ощущать себя именно в этом теле.

Ученики Иисуса, пришедшие на заре, чтобы похоронить учителя, не обнаружили его тела в пещере и пали на колени перед очередным, — последним уже, — чудом.

Читатель, вероятно, составил вполне определенное мнение о событиях, описанных в тексте, как и о самом тексте, описывающем эти события. Более того, я убежден, что некоторая (видимо, небольшая) часть читателей именно сейчас начала подозревать, что, собственно, представляет собой моя интерпретация. Обращаюсь именно к этой категории читателей.

Происшествие с Хаимом (если это можно назвать происшествием, учитывая его влияние на историю цивилизации в целом и людей Кода, в частности) породило, как мне кажется, две проблемы, которые я бы хотел обсудить, прежде чем переходить к финальной части повествования.

Проблема первая — эволюционно-историческая, насколько вообще возможно смешение биологического понятия эволюции с сугубо статистическим процессом, каким является история цивилизации.

Вторая проблема — философская, и начну я именно с нее, потому что именно с нее начинались выступления всех оппонентов, ознакомившихся с моей интерпретацией явления Христа и зарождения христианства.

К моему удивлению (сознаюсь, мне этот аргумент и в голову не пришел!), основное возражение свелось к тому, что интерпретация нарушает основной закон философии о равноправии материи и духа в единстве мира.

Господа (особенно обращаюсь к профессору Брукнеру с Израиля— 7), вам трудно понять, что в описываемые времена формулировка основного вопроса философии радикально отличалась от современной. Проблема единства была лишь обозначена (И.Д.К. полагал ее вовсе несущественной, а Хаим не мог даже и поставить ее толком, в чем может убедиться каждый, читавший древнюю книгу под названием "Новый завет Господа нашего Иисуса Христа").