Юрий Никитин - Имаго

Майданов сказал сердито:

– Распространением культуры!.. В том числе и культуры общежития.

– Массовая культура не обязана быть культурной, – заметил Шершень. – Она может быть… гм… для нас несколько неудобной.

Он посмотрел на меня за поддержкой. Я кивнул:

– Было такое: во время военных действий начиняли взрывчаткой детские игрушки и оставляли в квартирах и на улицах. Сейчас США проделывает нечто подобное, а на крики возмущения отвечает с невинными глазками: а вы не берите!.. Да, у нас вроде бы полная свобода – что брать из США, а что не брать. Но это только кажущаяся свобода. Мы хотели бы не брать оттуда грипп или СПИД, но при нынешней свободе передвижения это нонсенс. Единственное, что другие страны могут на сегодняшний день, это беспомощно требовать – именно беспомощно! – чтобы там на месте как-то справились с этим СПИДом, не экспортировали в наши страны. Наивные… Вы правы, то же самое и с разрушительным действием поп-культуры. А вы не берите, отвечают в США, как будто эту поп-культуру надо перевозить через океан только на особом корабле, а подключения к Интернету, телевизору, газетам – недостаточно!

– Что вы этим хотите сказать? – поинтересовался Майданов ядовито.

– Лишь то, – ответил я, – что каждая страна в ответе за культуру, которую создает. В гораздо большей степени, чем за свой внутренний строй, права человека и прочую лабуду. И здесь США виноваты в геноциде европейской культуры, в разлагающем влиянии на восточную, виноваты в стремлении разрушить все культуры мира и навязать населению планеты свое мировоззрение.

Майданов сказал саркастически:

– Вердикт: США – виновны! Сбросить на них все бомбы, что все еще не проржавели!

Шершень сказал равнодушно:

– Предложите вариант получше. Или вы не согласны, что каждый народ в настоящее… именно настоящее время глобализации коммуникаций уже в ответе за культуру, которую создает? Не только перед собой, но и перед другими народами, куда она проникает?

Майданов поморщился:

– С этим никто не спорит. Мир изменился, все культуры взаимопроникают друг в друга. Но мне не нравятся ваши злобные выражения… э-э… лиц. Да-да, лиц. С такими лицами нельзя говорить о культуре. Культура – это нечто мягкое, белое и пушистое.

Он явно смягчал разговор, искательно улыбался, всеми телодвижениями давал понять, что шутит, шутит, что мы здесь просто пьем чай и приятно, даже приятственно общаемся, незачем в наше приятственное общение привносить злые нотки.

– Да? – удивился Шершень. – Включите телевизор. Там на любом канале прет по этому мягкому и пушистому бронетранспортер со звездно-полосатым флагом. Где он пройдет, от мягкого и пушистого даже шкурок не остается. Против бронетранспортера нужно…

Лютовой сказал с ходу отрывисто:

– Свой бронетранспортер. Надо сделать и свою культуру такой же.

– То есть такой же тупой? – уточнил Шершень. – Видите ли, против бронетранспортера или танка вовсе не обязательны танк или бронетранспортер. Хватит ПТУРСа или умело брошенной гранаты. Что, собственно, давно пора сделать.

Анна Павловна оглядела стол, исчезла. Вернулась через минуту, у нее дома все приготовлено, в руках огромное блюдо с традиционными сахарными сухариками. Идя навстречу невысказанным пожеланиям Шершня, добавлены хорошо прожаренные сухарики с маком.

– Вот, – сказала она счастливо, – Павел Геннадиевич, это ваши любимые!

Шершень приятно удивился:

– Как, вы заметили?

– Я такие вещи замечаю, – сообщила Анна Павловна гордо. – Сегодня пять магазинов обошла, но теперь мне пообещали оставлять!

Шершень умилился, растрогался, прижал руки к сердцу, словно богомол перед прыжком на кузнечика.

– Я, право… мне так неловко… да стоило ли так беспокоиться?

– Стоило, – сообщила она. – С вами в самом деле стало уютнее.

Я хмыкнул, с ядовитым Шершнем уюта мало, Анна Павловна же посмотрела на Бабурина, сказала жалостливо:

– Что-то вы, Женя, совсем смурной в последние дни… Случилось что? Или у вас это потому невесело, что один в такой большой квартире?.. Нет-нет, я не про женитьбу, не пугайтесь!.. Но вам бы собачку завести бы, чтобы встречала вас в прихожей, или кошечку… Наверное, кошечку даже лучше…

Бабурин содрогнулся всем телом. Сказал, внезапно побледнев:

– Никогда не стану заводить ни собак, ни кошек!

Анна Павловна поинтересовалась с огорчением в голосе:

– Почему?

Он зябко повел плечами. Это было странно и жутковато видеть при его росте и массе.

– Я как-то был в гостях у тетки, – сказал он внезапно охрипшим голосом. – У нее кошка… окотилась. Тетка позвала меня в гости, накормила, налила водочки, а потом внезапно слиняла срочно по делу, попросив меня между делом… а на столе осталось еще полбутылки водки и еще одна непочатая на подоконнике!.. между таким приятным делом – утопить котят. Я сказал: о’кей, все путем, сам и в мусорный ящик отнесу. Тетка смылась, а я… приступил, урод.

Мы слушали внимательно, всегда одинаковый и жизнерадостный Бабурин был на себя на похож, а это страньше, чем если бы юсовцы отказались от планов дотоптать Россию.

– Взял я их всех, – продолжил Бабурин несчастным голосом, – отнес в ванную, наполнил водой, побросал туда. Они ж слепые, совсем беспомощные. Вышел, закрыл дверь, пошел принять на грудь водочки. Принял. Подождал, иду в ванную, чтобы вытащить, сложить в пакет и отнести на улицу в мусорный бак. Зашел, а они еще барахтаются, раздулись, как пузыри, воды наглотались, но все еще… мявкают, да так жалобно!.. Выскочил я, закрыл дверь, снова принял водочки. А они, гады, так мявкают, что через дверь слышно. Включил я телевизор погромче… Выждал, вернулся. Все на дне, только двое еще как-то держатся на поверхности, барахтаются, мявчат… Да так жалобно! И на меня смотрят: спаси! Спаси, ты же сильный, ты же все можешь! Тебе ж только руку протянуть… Черт, выскочил я, сердце колотится. Постоял, а в груди заноза, в самом деле, заболело. Нашел я у тетки в аптечке валериану, корвалол, налил… не знаю сколько надо, отпил, гадость какая, но вроде чуть в груди отпустило… Наконец, когда зашел, они уже все на дне…

Он замолчал, дрожащими руками достал из вазы сухарик, преломил, но есть не стал. Глаза невидяще смотрели сквозь стол, щеки побледнели.

– Собрал в мусорный пакет, – сказал он, – сердце опять заболело. Поскорее вынес на улицу, у тетки прямо перед домом этот железный бак, где мусор помещается, но тогда, к счастью, почти пустой… Словом, забросил туда, вернулся, и уже не знаю, водочку допить или от сердца всякое… Решил – водочку.

Шершень, которого тоже проняло, сказал с наигранным оптимизмом:

– Правильное решение, товарищ!.. Принять на грудь литру-другую – что есть лучше?