Андрей Кокоулин - Фотография на память

Не чувствуя вкуса, он заставил себя проглотить пять или шесть ложек борща, но на большее его не хватило. К салату и вовсе не притронулся.

Я не могу без тебя, Алька.

Почему все так? Почему в один момент жизнь летит вверх тормашками? Почему жизнь превращается в смерть?

Ответа не было.

Вернее он был: такое случается. Из семи миллиардов сто или двести тысяч умирают ежедневно. Да, такое случается.

По старости, по болезни, от оружия и стихии. Наконец, под колесами автомобиля, который выезжает на тротуар.

Фотографии смотрели на него. Казалось, все они подслеповато щурятся — и Скобарский, и Вика, и мальчишки. Лишь человек, от которого имелось одно плечо, отвернулся.

Оставив триста рублей, с чаевыми, с запасом, Вадим выбрался на улицу.

Живот утих. Он стал очень неприхотлив в последнюю неделю. Но вместо ожидаемой сытости пришла тягучая усталость.

Даже думать стало тяжело. Домой бы. Домой.

Кое-как Вадим доплелся до остановки, встал там, в изогнутых прозрачных стенках, будто в аквариуме.

Зачем все?

Ходить, улыбаться, разговаривать, есть, вообще что-то делать, когда в этом нет ни смысла, ни надежды, ни даже упокоения. Одна рутинная повинность, глупое нежелание тела и ума прекратить существование.

Вот разгадает он фотографии, и тогда…

Автобус все не шел. Одинокая нашлепка объявления предлагала посетить выставку экзотических рыб. Вот спасибо…

Странно было себя чувствовать выпавшим из привычного мира и смотреть на него со стороны. Как из-за стекла. Той же рыбой экзотической.

Все куда-то бредут, едут, листья летят, обертки катятся, стекла блестят, солнце висит, ветер качает ветки и гонит рябь по лужам.

Мир движется. В пространстве, во времени, в людях.

Но без Альки. И в этом самая-самая горечь его. Сентябрьская и постоянная. Мир-без-Альки… И где в нем он тогда? Есть ли ему место?

До Скобарского Вадим добрался почему-то уже в сумерках. Пешком. Ни где пропадал, ни что делал — сам себе сказать не мог. Лакуна в памяти, темнота в глазах.

Ноги были мокрые до колен, левая ладонь ободрана, стробоскопическими вспышками врывались в мозг то какая-то раскопанная канава с лежащей на дне трубой, то качающиеся на бегу крыши, то небритое лицо за стеклом овощного ларька.

Собственно, он и обнаружил себя уже в подъезде, перед дверью с жестяными единичкой и пятеркой. Рука поднята, палец на звонке.

Фотографии, слава богу, пусть и помялись, но никуда не исчезли. Фотографии — были.

— Кто там? — в голосе Скобарского слышались нотки раздражения.

Вадим сообразил вдруг, что слишком долго давит на кнопку.

— Я. Я приходил к вам утром.

Он прислонился к дверной филенке лбом. Устал. Совсем устал. Как еще домой добираться?

— Погодите, — услышалось сквозь.

Звякнула цепочка. Дверь поползла, царапая щеку. Вадима повело вместе с ней, за нее, к щиткам, к надписи на стене: "Верка — дура".

— Где вы?

Скобарский выглянул — унылый нос под испуганными глазами.

— Здес-сь, — сказал Вадим из угла. — Помогите?

Скобарский моргнул.

А затем выступил на площадку перед дверью, в той же футболке, в тех же мятых брюках, но без пиджака, и ловко притянул Вадима к себе.

— Вы пили?

— Нет.

— Вы зачем? — зашептал Скобарский. — Уже поздно.

Вадим, соглашаясь, кивнул.

— Да, я не рассчитал. Я думал, приду раньше.

Он обнаружил, что его колотит.

— Что ж вы серый-то такой? — встряхнул его Скобарский. — У меня там внук, я не могу еще и с вами…

— Извините, я просто не ел уже… Вернее, ел…

— У меня нет. У меня одно пюре!

— Картофельное?

— Фруктовое. Яблочное. Детское. Понимаете, детское!

— Если можно…

Вадим чуть не вывалился из рук Скобарского, и тот, обиженно дыша, сначала поймал его вторично, а затем потащил в квартиру.

— Господи, что же вы! Сюда. Снимайте обувь.

Вадим кое-как выдернул одну ногу из ботинка.

От носка на полу осталось мокрое пятно. Сразу стало видно, что пол — грязный.

— А я жить не хочу, — сказал Вадим.

— А я хочу! — зашипел Скобарский ему в лицо. — Я хочу! Потому что у меня внук! Вы понимаете? Если вдруг что-то… — он задохнулся, глаза его сверкнули. — Но этого не будет! Вы понимаете? У меня еще есть силы, есть квартира…

Вадим качнулся.

— А Верка — дура.

— Какая Верка? — удивился Скобарский.

— Там на стене написано… — сказал Вадим, пытаясь стянуть второй ботинок.

И выключился.

Затмение случилось коротким. Где ты, Алька?

Он очнулся от стукнувшей в зубы ложки, открыл рот, и на язык и в горло потекло холодное, сладкое, с кислинкой.

Пюре?

— Дядя умер? — услышал он.

— Нет, видишь, глотает? — сказал над ухом Скобарский.

Вадим открыл глаза и увидел заглядывающего в лицо мальчика. Серьезного, хмурого. Пальчиком тот поколупал царапину на его руке.

— А он ложку не проглотит?

— Нет, — ответил Скобарский. — Все, иди ложись. Тебе уже давно пора спать.

— А дядя тоже будет спать?

— Да. У себя дома.

Скобарский поднес новую порцию пюре, и Вадим послушно ее проглотил. Обслюнявленная ложка звякнула о стекло баночки, скрипнули пружины, старик, вздохнув, поднялся и подал мальчику руку:

— Пошли.

Вадим проводил их взглядом.

Слабосильная лампочка под потолком светила так, что скрадывались углы, а пол и стены казались зыбкими. Видимо, она была в родственных отношениях со светильником в кафе.

Вадим попробовал сесть.

Комната поплыла, аттракционом раскручиваясь вокруг него, но вцепившись в оказавшуюся под рукой алюминиевую трубку раскладной кровати, ему удалось ее остановить.

Во рту таял яблочный вкус.

Куртки нет, ботинка нет, даже носка одного нет. Мокрые штанины облепили икры. Почему мокрые? И носок мокрый.

Он посмотрел на него с недоумением.

— Извините, — прижимая клетчатый плед к груди, встал перед ним Скобарский, — вы откуда… Вам что надо от меня?

— Ничего, — сказал Вадим.

— Вы понимаете, что я могу вызвать мили… полицию? Я думал, что вы по объявлению. Но теперь я даже не знаю…

— Извините, — Вадим привстал, — я пойду. А то действительно…

— Куда пойдете? — Скобарский подал ему плед. — Вы в таком состоянии уйдете куда-нибудь в никуда. А мне отвечать.

Вадим накинул плед на плечи.

Стало теплее. Вряд ли от пледа. Просто стало теплее.

— Спасибо.

Скобарский подтянул стул.

— Вам сколько лет, молодой человек?

— Двадцать восемь.

— У-у! — всплеснул руками Скобарский. — И уже не хотите жить?