Елизавета Манова - Феномен двойников (сборник)

И оба мы знаем, что это вранье. Ты просто боишься, мой командир. Боишься, как глупенькая девчонка, которую я затащил в постель.

Все это неправда, Алек, я просто боюсь. Оказывается, я очень боюсь свободы. Мундир — это мой наружный скелет, пока я в мундире, все безвариантно: я знаю, что я такое, зачем я и что мне делать. Но если я откажусь от своей брони, то что я такое? Зачем я? Что мне делать?

— Надо искать Альда, — сказала она вслух.

— Не надо, сам найдет.

Серое небо над рыжей землей. Он лежал на иссохшей рыжей земле и глядел в тяжелое серое небо. Немногим приятней, чем белое и голубое.

Он вскочил и увидел плавную цепь холмов, утекающих к зыбкому горизонту. Что-то серое морщилось в округлых горбах, ветер, подумал он, здесь настоящий ветер, и ветер пахнет какой-то травой, сухою и горькой. Я один, подумал он, куда меня занесло?

— Алек! — крикнул он. — Инта! — и вялое эхо не спеша шевельнулось вдали.

— Алек! — кричал он. — Инта!

Никого. Надо было куда-то идти, и он куда-то пошел. Тишина и безлюдье, только ветер ерошит траву на склонах, но откуда-то появилась тропинка и повела его вниз, в лощину, а потом потянула наверх. Что-то странно знакомое, знакомое нехорошо и тревожно: черный зубчик, отравленное острие в серой мякоти низкого неба. Корабль. Вот таким я впервые увидел его с вершины Заргиса.

И сразу он почувствовал, что он безоружен. Только пустые ножны на поясе да кобура на бедре.

Он усмехнулся. Жестоко и безрадостно усмехнулся и пошел поскорей. Мертвого не убьют, а я еще может быть…

Кончилась тишина, теперь впереди было шумно. Грохнуло раз, другой, рыжий всполох встал над рыжим холмом, черный дым заклубился в небо; ветер сразу вцепился в него, разорвал на полосы, поволок; крики — теперь уже близко; Альд сошел с тропы и пошел по низу; здесь не было хороших укрытий, но сноровка уже вернулась к нему. То, чему он никогда не учился, но оно вдруг явилось само, словно многие поколения спало в генах и ждало только войны, чтобы себя показать.

Топот. Они бегут по тропе, и нельзя оставаться внизу. Наверх, пересечь тропу, затаиться за поворотом; здесь дожди вымыли землю из-под корней и можно вжаться в рыжую стену.

Они пронеслись — несколько странных существ в безмолвном и отчаянном страхе, и вот уже он, в черном мундире, с лучеметом на сгибе руки, с пустым и цепким взглядом носителя несвободы старательно топает мимо меня.

Альд прыгнул сзади и сшиб его с ног. Все правильно: лучемет отлетел, и теперь только сила против силы, только выучка против инстинкта. Ну-ка, убей мертвеца! Ненависть полыхнула в нем, счастливая ненависть, дорвавшаяся до мести. Нет боли — есть лишь чужая кровь и стекленеющие чужие глаза. И когда он встал, было чуточку жаль, что это кончилось так скоро. Он еще не за все отплатил…

Кому? подумал он. Мертвецу? И тут он сразу почувствовал боль. И тут он увидел, что он не один.

Кучка этих существ стояла в сторонке и смотрела на них — на него и на мертвеца. У них были круглые птичьи глаза, и один держал в руках лучемет. И лучемет тоже глядел на него. Альд отпрыгнул, и огненная струя опалила место, где он только что был.

За что? тоскливо подумал он, но дуло опять отыскало его, и Альд что есть силы рванулся прочь — в не сейчас, в не так.

…А там была ночь. Чужая ночь и чужие звезды, и все еще клокотало в нем.

— За что? — спросил он свирепо — и громко расхохотался, и смех беспомощно и одиноко угас среди темноты. Требовать логики от кошмара? Справедливости от издевки? Здравый смысл не годиться для искаженного мира. Вот Инта — та бы даже не удивилась…

Инта, подумал он, Алек. Кажется здесь их тоже нет. Надо уйти из этого мира, но любопытство вздрогнуло в нем: зачем меня сюда занесло? И что меня ждет среди этой ночи?

Никуда не пойду, пусть отыщет меня само.

Он стоял и глядел на чужие звезды; незнакомый рисунок созвездий, все непонятное и чужое, но это звезды, я вижу звезды, подумал он умиленно, не может этого быть но это есть: огромная и просторная ночь, густая трава под ногами, и воздух пахучий и живой, живительный запах ночи. И все это очередной обман, одна из хитростей лабиринта. Крысы, подумал он, мы трое — лишь крысы в лабиринте, и мы должны пройти лабиринт, чтобы добраться до приманки. А какая это приманка? Смерть.

Он улыбнулся и сел в траву. Прохладная и живая трава, он нежно гладил ее рукой, травинки скользили между пальцев, и кто-то зашевелился в траве, настроил скрипку и запиликал.

Самое странное из приключений, потому что здесь со мной ничего не случиться.

Он сидел на траве и смотрел на звезды, и простые, ясные, четкие мысли… Словно я — это я. Словно не было никакой войны, и я свободен. А могу ли я быть свободен? подумал он, и могу ли я быть собой? Но что это значит: быть собой? Кем собой?

Он напрягся, и тот прежний, почти забытый, поднялся на поверхность и стал рядом с ним. И тоскливое удивление: нас никак нельзя совместить. Вот он рядом, стоит и смотрит с сожалением и тревогой и никак не может меня понять. Я и сам понимаю его с трудом, потому лишь что смутно помню то, что было простым и ясным… нет! Единственным и бесспорным. Миг назад я убил врага. Он не стал бы его убивать. Да, вмешался бы. Постарался бы обезвредить — но убить? Не раздумывая, не сомневаясь — потому лишь, что это враг. Нет. Тот, кто ценит свою жизнь и свою свободу, уважает чужую свободу и ценит чужую жизнь. Отнимающий жизнь отнимает чужую свободу, право выбора, право распорядиться своею судьбой.

Детский лепет, подумал он, но ведь это основа жизни. Я никогда бы не смог думать, как прежде, потому что уже привык убивать. Потому, что меня коснулась война, и я изувечен. А другие? подумал он. Те, кому посчастливилось выжить, как они будут думать и как они будут жить? И что они сделают со своею жизнью? Латорн, в тоске и смятении подумал он, что с ним будет, что они сделают с ним? Неужели он станет когда-то похожим на Землю?

Тихая кроткая ночь окружала его, но он сидел, зажав в кулаке травинки, и горькие, четкие мысли…

Могла ли война изуродовать все поколение?

— Да, — сказал он себе, — могла. Сначала она убивает честных, потом — храбрых, и выживает только тот, кто усвоил урок. Скверный урок: своя жизнь всегда важнее чужой, и прав только тот, кто умудрился выжить.

— Дурак! — сказал он себе и заставил себя усмехнуться. — Что ты тревожишься о Латорне? Может быть он уже мертвее, чем ты. А если нет…

— А если нет, — сказал он себе, — тем более нечего волноваться. У нас нет привычки к войнам, мы были цивилизованны и разумны, и если мы победим… что значит одно поколение? — сказал он себе. — Представь, сколько поколений надо было сломать, чтобы на свет могла появиться Инта. И сколько еще поколений надо было сломать, чтобы такие, как Алек и Инта пришли убивать на Латорн. Все будет нормально, лишь бы мы победили…