Яна Дубинянская - Финал новогодней пьесы

Он словно издевался. Как будто не только знал о диктофоне в сумочке, но и довольно четко представлял себе радиус его работы. Совсем маленький, несерьезный радиус. Даже если встать вот тут, слева, у каминного изразца, то, учитывая два с лишним метра моего роста, ваша машинка ничего не запишет, не так ли? Я так и думал, госпожа Шторм… то есть Штиль.

Спокойно, как ни в чем не бывало, он произнес:

– Хорошо, я вам отвечу.

Скрипнул стул под напрягшимся Брассеном. Этот звук непременно запишется на пленку. Даже более чем отчетливо.

Ну и наплевать! Выключить диктофон к чертям собачьим, чтобы не позориться, и пусть Сон будет доволен. Только не сейчас, когда в тишине уютно потрескивают огненные язычки. Такого удовольствия, как громкий звук отжимаемой кнопки, я ему не доставлю. Пускай начнет говорить.

И Альберт Сон начал говорить.

Но за секунду до этого неуловимым кошачьим движением он переместился на краешек свободного стула напротив Лары и всем корпусом наклонился вперед, так что задняя пара дубовых ножек оторвалась от пола.

А шевелящиеся губы оказались почти что в полуметре от раскрытой сумочки.

– Дело в том, что я пишу… то есть мы – Сведен, я и Фальски – не так давно написали пьесу, это будет новогодняя премьера Театра на Проспекте. «Жизнь и мечта», вы знаете, мы говорили о ней на пресс-конференции. Эта пьеса – далеко не самое сильное наше произведение. Возможно… я высказываю свое мнение, Джо и Фил могут со мной не согласиться… Словом, откровенно слабая пьеса. Хлипкая, бездоказательная сказка. На Новый год, учитывая средства, затраченные на рекламу, она пойдет и, может, будет иметь какой-никакой успех. Но после, когда зрители оправятся от новогодней эйфории, спектакль скорее всего снимут. Так вот, чтобы этого не случилось…

Лара снова кусала изнутри губы – чтобы не расхохотаться, не взвизгнуть от восторга или хотя бы не расплыться в глупой блаженной улыбке. Браво, Альберт Сон! Такие заявления из ваших уст будут пикантной неожиданностью для читателей «Обозрения». А может…

Действительно, ну его к черту, это «Обозрение», с Рокси, Вероникой и Стариком вместе взятыми! С настолько сногсшибательным материалом вполне реально предложить себя в какую-нибудь лучше финансируемую и менее прогнившую изнутри контору. Почему бы не совместить приятное с полезным? Браво, Сон! Продолжайте.

– Есть немало технологий подогревания интереса публики к провальным пьесам. Например: появление в центре общественного внимания реальных прототипов персонажей вещи. Через пару недель после премьеры в центральных журналах – таких, как «Люкс» или «Древняя башня», – появится интервью с человеком, все мечты которого регулярно сбываются. С неким Франсисом Брассеном, например. Во врезке, да и несколько раз в самом интервью корреспондент ненавязчиво вспомнит, что история господина Брассена послужила толчком к написанию нашумевшей пьесы Сведена, Сона и Фальски «Жизнь и мечта». Тем, кто до сих пор не видел спектакля, станет стыдно перед знакомыми. Или же попросту любопытно. И пьеса будет идти, так как привлечет все новых и новых зрителей. Вот зачем это нужно мне. То есть нам.

Узловатые пальцы Сона копошились в нижней половине его лица, касаясь крыльев носа и перекрывая губы. Врет, скучно подумала Лара. Мог бы удосужиться прочитать хоть одну книжку по практической психологии и языку жестов, все-таки драматург, пригодится… Врет и даже не в состоянии этого скрыть.

Стоп. Так что же, получается, раньше он говорил правду?

Да нет, что за ерунда.

– Я ответил на ваш вопрос, Лара?

Закончить на этом? Или подбить его еще на пару-тройку столь же абсудных откровений? Она откинулась в кресле и скрестила руки на груди. Око за око. Кассету за кассету. Вы наговорите мне на целую полосу, господин Сон.

– Допустим. Но не слишком ли много усилий? Почему бы просто не заплатить какому-нибудь брассену, – так потом и напишем, с маленькой буквы, – заплатить за то, чтобы он дал такое интервью?

Брассен дернулся, чуть не сломав спинку стула.

– Я не…

Как будто кто-то его спрашивал.

– Ну, серьезные дела так не делаются, – Альберт Сон улыбнулся, на секунду убрав руку ото рта. – Да и теперешняя жизнь Франсиса не очень-то отвечает сюжету нашей пьесы.

– А после… будет полностью отвечать?

– Разумеется.

В его голосе прозвучали жесткие нотки, такие неожиданные на фоне обаятельной улыбки. Как и тогда, после реплики Лары про велосипед. Из соседней комнаты донеслось что-то похожее на телефонный звонок, но Сон не обратил на него внимания. Он встал, нагнулся и принялся собирать кофейные принадлежности, недвусмысленно намекая, что разговор окончен. Ну нет, это вы так думаете. Кое-что еще вы должны мне сказать, иначе материал останется без самой вкусной изюминки.

– Господин Сон, – Лара встала и сделала шаг с раскрытой сумочкой в руках, приближаясь к нему на диктофонное расстояние, – а если этот самый прототип… некто брассен… откроет журналистам, что это вы исполнили его мечты?

Драматург прищурился. Руки его были заняты блюдцами и чашками с кофейной гущей.

– А он не будет об этом помнить. И вы тоже, Лара. Вы будете искренне считать, что ваша жизнь всегда была именно такой, с исполняющимися мечтами. Вы, скорее всего, вообще забудете нашу встречу. Впрочем, ровно через неделю я вам о ней напомню, и вы сможете отказаться. Если не откажетесь уже сейчас.

Лара поморщилась. Слишком уж часто он повторял эти слова. Словно старался внушить, вдолбить в сознание: откажись, пока не поздно. Пока я не сел в глубокую лужу со своей сказочкой о сбывающихся мечтах.

Не надейтесь, Альберт Сон. Я не откажусь.

Она широко улыбнулась и хотела было защелкнуть сумочку… Нет, еще чуть-чуть.

– Последний вопрос. Сон – это ваша настоящая фамилия?

Он пожал плечами.

– Разумеется, настоящая.

И зачем-то повторил, словно представлялся кому-то:

– Сон.

/…/

В порту раскатисто выстрелила пушка и тоненько пробили склянки. Полдень.

Солнце жарило напропалую, и футболка Франсиса, белая с полустершейся физиономией когда-то популярной эстрадной дивы, высохла за пять минут. Джинсы оставались сырыми дольше, но снаружи этого не было видно, а палящее светило потихоньку делало свое дело. К половине первого ни одна живая душа на набережной не заподозрит, что сей демократично одетый молодой мужчина только что сделал вплавь несколько километров. Сколько точно, он не знал. Плыть пришлось часа два, не меньше.

Вообще-то корабль уходил из порта не сегодня, а послезавтра, но лейтенант Брассен слишком хорошо знал женщин, чтобы давать Ларе Штиль так непростительно много времени на размышления. Женщины способны на безрассудство только тогда, когда точно знают, что им не представится больше шанса проявить его.