Эдгар Пенгборн - Яйцо Ангела

Номне не стоит принимать это в расчет. Я могу погибнуть в несчастном случае, или от внезапной болезни раньше, чем начну отдавать свою жизнь.

Только сейчас, в самый последний момент, утирая пот со лба и глядя в сияние чудесного кольца, я смог составить некоторые очевидные факты в требуемом порядке.

Само собой, я не знаю, какие формы примет их помощь нам. Подозреваю, что люди еще долго будут мало знать об ангелах. Там и тут будут вдруг меняться разрушительные намерения, а те, кто вдруг поверил, что они отвечают за все, так до конца и не поймут, почему их мозг вдруг стал работать этим образом. Там и тут влиятельные лица вдруг, может быть, склонятся к более человечному пути. Или что-нибудь похожее. Могут вдруг появиться новые открытия и изобретения, которые помогут нейтрализовать угрозу от наших самых мерзких игрушек. Но что бы ангелы ни сделали, запись и анализ моей не слишком выдающейся жизни будут им на пользу: даже крошечный довесок может изменить баланс триумфа и провала. Это факт первый.

Второе. Моя ангелочка и ее братья и сестры при всех их восхитительных достижениях сделаны из той же уязвимой протоплазмы, что и я. Поэтому если шар земной вдруг станет шаром памяти, они тоже погибнут. Даже если у них есть способ использовать вновь свой корабль или построить другой, может легко случиться, что они не сумеют вовремя распознать опасность и спастись. Откуда мне знать — вдруг это будет завтра? Или сегодня вечером.

(1. Здесь почерк доктора Бэннермана меняется. Теперь он пользуется мягким карандашом вместо пера, и в почерке заметна торопливость. Однако, несмотря на это, он куда яснее, тверже и легче для чтения, чем ранние записи. Блэйн.

2. Несмотря на поверхностные изменения в почерке, эта подпись была признана экспертами-графологами подлинной. Блэйн).

9 июля.

Сегодня процедуры не будет. Мне следует чуточку отдохнуть. Вижу, что последний раз я писал в дневнике месяц назад. Мое полное возобновление идет три недели, и я уже смог отдать первые двадцать восемь лет своей жизни.

Так как обычный сон мне больше не нужен, восстановление идет по ночам, как только в деревне гаснут огни и опасность вмешательства снижается. Днями я вожусь по дому обычным манером. Продал Стилу своих кур, а жизнь Джуди была собрана неделю назад: это завершило все мои заботы, разве что пришлось написать дополнение к моему завещанию. Можно сделать это прямо здесь, в этом дневнике, чтобы не беспокоить моего адвоката. Оно будет законным. 

ТЕМ, КОГО ЭТО КАСАЕТСЯ.

Настоящим завещаю своему другу Лестеру Морсу, доктору медицины, из Огасты, Мэйн, кольцо, которое будет найдено после моей смерти на пятом пальце моей левой руки; и я настоятельно прошу доктора Морса хранить его в своем личном распоряжении постоянно и распорядиться им на случай собственной смерти тому лицу, к которому он питает наибольшее доверие.

Вечером она улетела ненадолго, и я могу отдыхать, делая что угодно до ее возвращения. Использую это время, чтобы заполнить пробелы в этих записях, но боюсь, что это будет работа урывками, неудовлетворительная для любого человека, подверженного славной болезни — зуду фактов. Так будет потому, что многое мне уже кажется неважным. Хлопотно решать, какие предметы могут считаться важными для заинтересованных чужаков.

Кроме отсутствия какого бы то ни было желания спать, и телесной усталости, ничуть не противной, не замечаю больше никаких специфических эффектов. Не осталось ни малейших воспоминаний о том, что происходило до моего двадцать восьмого дня рождения. Моя дедуктивная память оказывается весьма действенной, и я уверен, что смог бы восстановить почти все, если бы это стоило труда: после обеда я рылся в старых письмах того времени, но они были неинтересны. Знание английского не затронуто; я по-прежнему читаю статьи по-немецки и отчасти по-французски, потому что я довольно часто пользовался этими языками и после двадцати восьми. Обломки школьной латыни начисто исчезли. То же самое с алгеброй и со всей математикой, кроме самых начал геометриеи: они мне никогда не были нужны. Помню, как я думал о маме после двадцати восьми, но не уверен, что сложившийся тогда образ действительно ее. Отец умер, когда мне был тридцать один год, так что я помню его сейчас лишь больным стариком. Уверен, что у меня был младший брат, но он, должно быть, умер ребенком.

(Мать д-ра Бэннермана скончалась в 1918 году от инфлюэнцы. Его брат был тремя годами старше, а не младше: умер от пневмонии в 1906 году. Блэйн).

Да! Уход Джуди был мирным. Думаю, даже приятным для нее. Он занял больше половины дня. Мы ушли в заброшенное поле, и она лежала на солнышке; ангелочка сидела рядом с нею, пока я копал могилу, а потом бродил, собирая дикую ежевику. Ближе к вечеру ангелочка сказала мне, что все кончено. Это оказалось очень интересно, сказала она. Не думаю, что в этом есть что-то порочащее бедную Джуди: ведь тяжелее всего смывать наши любимые самообманы.

Как объяснила мне ангелочка, ее народ, их коты, те «кенгуру», человек и, очень вероятно, коты нашей планеты (с ними она еще не встречалась), являются единственными из ведомых ей животных, способных развивать в себе самообманы и дутые претензии. Я предположил, что она могла бы отыскать нечто похожее, по крайней мере в рудиментарных формах, и среди других приматов. Она невероятно заинтересовалась и захотела узнать все, что я мог рассказать о мартышках и высших обезьянах. Кажется, на той планете были некогда неуклюжие, тяжелокрылые существа, столько же напоминавшие ангелов, сколько большие антропоиды нас. Они вымерли около сорока миллионов лет назад, несмотря на просвещенные попытки сохранить их вид в живых. Уровень их рождаемости стал недостаточным для возобновления, будто просто затухла какая-то важная искра: почти так, как если бы природа, или как бы вы назвали Неведомое, деликатно стала вычеркивать их из своего списка…

Снятие не показалось мне болезненным — по крайней мере в ретроспекции. Были, должно быть, острые моменты, милостиво забытые вместе с их причинами, словно процесс шел под анестезией. Разумеется, в свои первые двадцать восемь лет я пережил достаточно инцидентов, которые не собирался предлагать ничьему пониманию, кроме ангельского. Очень часто я бывал низок и себялюбив, многими способами, если судить по записям тех лет. Старые письма затрагивают немногие из таких вещей. Для меня они теперь имеют значение лишь как материал для записей, по-другому недоступный мне.

Однако всем, кому когда-то принес вред, я хотел бы оказать вот что: вам причинили боль те стороны моей человеческой природы, которые, возможно, перестанут быть такими обычными для всех нас через несколько миллионов лет. Против этих темных стихий я и боролся на свой человеческий лад, как и вы. Усилия не пропали даром.