Борис Письменный - О, Пари

Что тогда сделалось со мной, экстрасенсом и паникером? Надеялся я на что-то? Не верил тому, что вижу? Сожалел, что не умираю от разрыва сердца, когда полоснул новый взрыв и в небе вспыхнул костер за рваной дырой фюзеляжа?

Девушка больно сжимала мою руку; мне даже нравилась эта боль, лучшая, последняя боль в моей жизни. Мне хотелось обнять мою Лулу, теплую, в ситцевом платье, пропасть, раствориться в жарком объятии, спасти, спастись, любить... Я не мог двинуть пальцем. Глаза выдавливались из орбит. Жаркий керосиновый смрад и тугой порыв ветра душили горло. В голову летели чемоданы, люди; моя девушка уже уносилась в темноту прочь - вслед за искрами, вниз головой, вместе со своим креслом, отбросив в сторону руку с красным лоскутом, выдранным из моей рубашки... Сознание мое исступленно работало, сопротивляясь хаосу, стараясь сообразить какую-то одну, последнюю, очень простую, краткую, но очень важную мысль, скорее всего, выдох или слово, которое все мы знали, произносили в момент рождения и забыли н сверхзвуковое юмм-мм-ах-ххх... Его различают многие живые существа и дельфины и москиты. Я выдохнул его, это заветное душеспасительное слово; я был счастлив, выпалив этот звук, припечатав его прямо в черное солнце н туда, где, вспыхнув, взорвались мозги...

7.ДОРОГА

Свет кончился или не начинался. Во рту - сонный утробный вкус младенческих слюней, невинной кашицы - чего-то прокисшего, жеваного и страшно унылого. Подслащенного кровью. Кругом - вода, сырость и серость. Будто я утопленник. Откуда-то тянется ровный режущий гул. Временами встряхивает, но беззвучно; остается невесомость и ватная бесчувственность. Вдруг, пробило искрою боли - коснулся угла пораненной рукой. Вскрикнул, прилепился лбом к черному стеклу, где отражался мой голый череп. Подул на ушиб, замотал носовым платком. Разбухшая дорожная сумка громоздилась рядом, на сиденье. С потолка, из сплетений рук свисают черные зонты, головами вниз, как летучие мыши. С них капает. Снаружи, по окнам струится дождь. Костляво клацнули суставные двери; возник слабый свет; кто-то вошел или вышел. Голос ругнулся на незнакомом языке, гоготнул. Заскулил ребенок. Пахнуло псиной, приторньми духами, олифой, чесноком котлет... Снизу, из-под рамы окна понесло моторньм маслом. Дождь льет; не разобрать, что там за банным, запотевшим окном. Сквозь потоки воды уплывают назад мутнеющие огни.

Где я? В рейсовом автобусе со всеми остановками? Откуда - не помню. Помню еще немного прежнее окно, где я так же лбом в стекло, в темноту, как сейчас. Натужно газует мотор; по самолетному заложены мозги и уши. Еду из аэропорта? Если судить по сонливости, по спертому духу жесткого плацкартного вагона, запаху гари и угольной вони - может быть, я - с поезда? Откуда куда? Где я поранил руку? Надо постараться вспомнить что-нибудь из недавнего. Разве собирался я ехать на поезде? Положим. Хорошо, попробую припомнить, вообразить поезд, что...бежал-бежал, на стыках стучал, устал, вдруг - удар! Встал в ночи, отдуваясь и шипя - спи-спи-спи... Птицей вскрикнул маневровый; решетка света протянулась по желтому коленкору стены. Беззвучно, как под водой, проплыл встречный состав, открыв за окном ночные снега и черный крюк водокачки. С верхней полки из тьмы зевотный голос: н Милок, где стоим? Бельцы должно быть...

Чепуха. Какая еще водокачка, какие Бельцы! Я сто лет как в Америке. Нет, не было никакой водокачки, я - с самолета. Это там, ночью - крыло черной корягой висело над снежньм полем. На посадке говорили, но не 'милок', не 'Бельцы', а 'застегните ремни' - 'лок-е-белтс'. И хотя самого приземления не помню, может, не хочу вспоминать, скорее всего, я - с самолета. Конечно же, и сейчас я - в аэропортовском автобусе, в который вскочил в самую последнюю минуту. Теперь нужно не пропустить остановку. Какая из них моя?

Пока я соображал, автобус опустел. С тяжельм багажом я пробрался на переднее сиденье, ближе к водителю и, плохо слыша свой ватный голос, спросил куда едем. Водитель в униформе с пилотской фуражкой повернулся ко мне и грубо заржал, обнажив прокуренные зубы. Открытой ладонью он показал перед собой, и это была конечная. Он надел на себя водолазный скафандр, посмотрел изнутри рыбьими глазами и вышел наружу в проливной дождь. Я остался один.

Автобус стоял. Я смотрел в окно. Видел круг, улицу, перекресток - нечто обыкновенное. Дождь сек, штриховал наискосок заоконный пейзаж; просвеченные солнцем струи змеились, бежали вбок по стеклу, не оставляя в картине ни одной прямой линии. Вбок уплывали деревья, дома, перекресток; ломался, танцуя, телеграфный столб. Таксою растянулась, проплыла, прозмеилась собажа, обрывая себе голову, лапы и упи и тут же, не замедляя трусцы, вливая их к туловищу назад до полного восстановления. Машина прокатила горбатой волной, трассируя красными лентами. В пупырчатых каплях на боковом стекле пейзаж множился, как в стрекозином ячеистом глазу. Морскими водорослями искрилась трава. Жалкий оконный шпингалет вспыхивал аметистом. Стоило повернуть голову н пейзаж вздрагивал, хрупко ломаясь.Я разогнул затекшую шею - сломались, разлетелись воронами ветки деревьев, рисуя ломаную фигуру, напоминающую трехрогий хвост самолета. В косых лучах света медленно перемещались, волнуясь, океанские манты. Верно, что мантии, похожие на брошенную одежду, на распластанные черные плащи, дрейфующие по волнам. Вслед за ними змеились ужеподобные женские пояса с зубами и рыбьим глазом на головной пряжке. На ветках кораллов елочными свечками на туго скрученных спиралях своих хвостов стояли рифленые морские коньки...

С трудом я поднялся на ноги и сделал шаг. Дернул ручку - дверцы автобуса, щелкнув, пружинно сложились - я вышел наружу.

По дальнему краю круглой площади прошел и скрылся высокий господин в котелке с газетой подмышкой. Я выбрал улицу пошире и поплелся, пересекая пустынные перекрестки. Двигался больше по наитию, вернее - в сторону видневшегося над крышами шпиля. Дома становились интереснее и богаче, с барельефами из мифологии, с безглазьми масками, львами у оград.

Все больше неба отражалось в широких витринах первых этажей. Видимо, я шел к центру города. Это был большой незнакомый город. Деловые конторы во вторых этажах и модные магазины внизу. Наконец, за углом очередным открылась площадь с громадньм, уходящим в небо катедралем; его шпиль был моим первым ориентиром. Лестничные марши собора изъедены временем посередине, отполированы подошвами прихожан. Над ними - многоярусный каменный вход с дубовыми дверями в чугунных окладах. Каменные фигуры по углам, узкие многоцветные окна. Задрав голову, я видел уходящие вверх стены и башни. На площади, вьмощенной вокруг собора, лепились торговые лавки, туристические стенды, прихотливые вывески. На них, странно, никаких слов, - одни старомодные ретросюжеты - толстые дети, двое под пальмой... И там же, среди всего - громадным щитом моя картина с лежащей Лулу, рекламирующей шоколадки. Так же без текста. То есть он, похоже, был вымаран белилами корректора. На уличных столбах - одни дорожные стрелки и символы: К центру, К собору, На пляж...