Геннадий Гор - Изваяние

- А почему же ты не бежала? - допытывался я.

- Директрисы боялась. У нас в гимназии была строгая директриса. Она бы и на краю света меня нашла и притащила бы к себе в директорскую и стала бы щипать. Когда она сердилась, она начинала щипаться. И знаешь, никто не жаловался на нее родителям. Даже дочка пристава. Так все ее боялись.

В своих разговорах со мной Ирина часто возвращалась к воспоминаниям о пирожных и шоколадных конфетах, которыми угощало ее солидное, уважаемое в городе лицо с брюшком и длинной бородой.

- Я уверен, - говорил я, - ты бы с удовольствием вышла замуж за это солидное лицо. За его брюшко, бороду и кондитерскую.

- Конечно, вышла бы, - дразнила меня Ирина, - к сожалению, революция помешала. Кондитерскую реквизировали, а владелец магазина бежал в Шанхай. Вот я тебе рассказываю о себе. А ты отмалчиваешься. Где твои родители?

- Довольно далеко отсюда.

- Что ты хочешь этим сказать? Не в Америке же они, не в Африке?

- Дальше, - сказал я.

- Дальше? Ничего не понимаю.

- Поймешь. Я тебе объясню. Объясню в двух словах. Они еще не родились.

- Понимаю. Ты родился раньше своих родителей. Это похоже на тот фантастический роман, который ты начал писать. Ты, наверно, закончил бы его, если бы не контрразведчики. Они унесли с собой начало. Ты помнишь начало?

- Нет. Ничего не помню.

- В тюрьме тебе отбили память. А я помню. Помню первые слова, с которых ты начал.

- Наверно, глупые слова?

- Нет. Не глупые, а странные. Хочешь, я напомню?

- Ну напомни, раз у тебя такая память. Латынь ты запоминаешь плохо.

- Так то латынь. А твое начало мне прямо врезалось в сознание. Еще бы. Ребята смеялись. Ты свой роман начал так: "У нее были глаза, нос, рот и имя. Ее звали Офелия. Но иногда ее называли просто книгой".

Когда Ирина произнесла эти слова, мне стало не по себе. Я с трудом взял себя в руки. Они дрожали. Я поставил стакан с чаем на стол, чтобы его не разбить.

Когда мы вышли из столовой, я спросил:

- Откуда ты знаешь эти слова? Ты их не должна знать. Может, я бредил во сне, а ты подслушала. Если это не так, то все возможно...

- Что например?

- Например, мы придем, раскроем шкаф, а там вместо скелета живой человек.

- Этого не может быть.

Ирина так часто напоминала мне о трех главах якобы начатого и не законченного мною романа, что временами я почти ей верил.

По ее словам, этот незаконченный роман, роман-эмбрион, унесли с собой контрразведчики вместе с брошюркой Каутского и студенческим рефератом на тему "о том, каким должно быть искусство".

Каким же оно должно быть? Об этом шла речь не только в реферате, но и в трех главах, найденных при обыске и забранных как одно из вещественных доказательств.

Ирина чем-то походила на вас, мой дорогой читатель. Она хотела, чтобы я в двух словах изложил ей идею своего произведения. Да, именно главную мысль, и чтобы я сделал это с той безукоризненной четкостью, которую требовал от нее в свое время словесник, спрашивая, например, какую главную мысль положил в основу "Дворянского гнезда" И. С. Тургенев.

- Образ девушки-книги, - допытывалась Ирина, - это символ искусства?

- Я не символист, - отвечал я.

- Но главная мысль в романе должна быть изложена ясно и четко. Этому меня учили еще в гимназии.

- Лучше поговорим о чем-нибудь другом.

- Нет, это мне мешает спокойно спать по ночам. Я должна знать, почему и зачем ты создал этот странный образ? Уж не хотел ли ты сказать, что искусство в будущем станет так похоже на жизнь, что их невозможно будет отличить?

У Ирины была потрясающая память. И она начинала по памяти воспроизводить мир, в который то верил, то не верил штабс-капитан Новиков, мечтавший увидеть тапира.

В эти минуты я почти ненавидел ее. Ведь она вносила путаницу и неразбериху в мою жизнь, которая начала налаживаться после возвращения из тюрьмы и вливаться в обыденность с ее успокаивающим нервы ритмом.

Я был как все. И мне это нравилось. Я был доволен окружающей меня реальностью, и реальность, кажется, была довольна мной. Я ничего не хотел знать кроме нее. А Ирина напоминала о чем-то загадочном и странном, о каком-то фантастическом романе, якобы начатом мной.

- Угу! - несложно отвечал я. - Охота тебе рассуждать о том, чего нет. Ведь романа-то не было!

- Был! Целых три главы!

Как вскоре выяснилось, о существовании трех глав знала не только она, но и несколько моих однокурсников.

Однажды в самый неподходящий момент, когда у меня ныл зуб и болела челюсть, в сквере перед университетом состоялся литературный диспут.

Ох уж эти студенческие диспуты, где каждый хочет себя показать умнее других!

В глупое положение я попал. Стоял и слушал, как мои приятели обсуждали замысел романа, который писал некто Покровский, и этот Покровский был не кто иной, как я сам.

На широкоскулом лице Иннокентия Сыромятникова - сына сторожа таежного зимовья - появилось глубокомысленное выражение. Сыромятников только что проштудировал эстетику Гегеля и говорил таким тоном, каким говорят с кафедры молодые доценты:

- Покровский нарядил свою мысль в пышное, но обветшавшее платье, сшитое еще в эпоху романтиков. Предположим, что в двадцать втором веке книги будут влюбляться в своих читателей и затевать рискованные авантюры. Но где же здравый смысл? Синтез Андерсена с Гербертом Уэллсом - это лебедь и щука в одной упряжке. Долой Андерсена и да здравствует Уэллс!

Кешка схватил меня за руку и стал требовать:

- Объясни свою идею. Сними со своей мысли карнавальный наряд. Убей, раздави сказку! Долой Андерсена!

И тут я, забывшись, горячо стал защищать Андерсена и сказку.

- Гегель утверждает... - перебил меня Сыромятников.

- Гегель не был врагом сказки, врагом поэзии.

- Гегель утверждает...

- Ничего этого не утверждал твой Гегель! Роман - это чудо куда более необыкновенное, чем телефон или даже радио.

- Телефон изобрели!

- А сказка и книги сами возникли, что ли? Или их создал господь бог?

- Нет, ты изложи в двух словах свою идею. Долой Андерсена! Ведь не хотел же ты сказать, что Андерсен со своей сказкой будет существовать и в двадцать втором веке?

- Вот именно. Это и есть моя идея!

Тут Ирина схватила меня под руку и демонстративно повела из сквера.

11

Мы пришли в комнату Ирины. Ирина открыла шкаф, где в пахнущей нафталином темноте еще недавно висела юбка и стоял в стыдливой позе скелет. Юбка была на месте, а скелета не оказалось. Вместо скелета стоял живой незнакомый человек. Это был высокий мужчина с черной курчавой бородкой и в пенсне, похожий на страхового агента или учителя приходской школы.

Ирина побледнела, но, видя, что я спокоен, взяла себя в руки.