Зиновий Юрьев - Бета Семь при ближайшем рассмотрении

Они уже не бились в западне. Жаль, бесконечно жаль было уходящей жизни, жаль было нелепого конца, так неожиданно оборвавшего жизнь. Бесконечный ужас рвался наружу, но каждый, не сговариваясь, протянул руку, стараясь приободрить товарища в эти страшные последние мгновения. В конце концов, сама их профессия заставляла постоянно жить с ощущением всегда близкой опасности, и не раз и не два рисовали они себе расставание с жизнью.

И неслись, неслись с бешеной скоростью обрывки драгоценных образов и воспоминаний, с которыми они должны были расстаться навсегда. Они были молоды, они были но природе оптимистами, но слишком неотвратимо было тупое давление пресса. Надежды уже не было.

– Прощайте, ребята, – прошептал Густов. Он с трудом повернул голову.

Почему-то ему хотелось, чтобы он видел, как пресс коснется головы. «Наверное, сначала он надавит на лоб, зачем-то подумал он в тягостном кошмаре. – Что ж…» Он непроизвольно напряг мускулы. Мертвенно мерцавший потолок уже касался его лба. Он хотел боднуть этот проклятый пресс, пусть лучше он сам разобьет голову, чем ждать, пока тебя превратят в жмых, но не мог уже пошевельнуть головой. Ну, быстрей бы уже… Ожидание было непереносимо мучительным, и в эти невыносимые секунды ему страстно хотелось быстрейшего конца.

Мгновения загустели, растянулись, отсчитываемые су­до­рож­ны­ми ударами сердец. Где-то в самой глубине оцепеневшего сознания Мар­кова, приготовившегося к смерти, уже принявшего ее, почему-то вдруг закопошилась надежда. Он уже должен был умереть, потолок уже давно коснулся его лба. А он жив. Еще мгновение – жив. Еще мгно­вение, еще удар сердца – жив. Жив, и давление на лоб не уси­ли­вается. Но нельзя, нельзя доверять этой крошечной надежде, нельзя цепляться за нее, она еще меньше соломинки, она не удержит.

И вдруг он услышал хриплый, похожий на карканье смех Надеждина. Он открыл глаза. Потолок мерцал где-то совсем высоко, там, где он был вначале. Несколько секунд Марков лежал недвижимый, обессиленный. Радость бытия, радость спасения не сразу хлынула в него. Сначала должен был выйти спрессованный страх, что все еще переполнял его. Умирать было непросто, но и возвращение к жизни требовало усилий. Уж слишком лихо кто-то раскачивал их эмоциональные маятники: провал в отчаяние на «Сызрани» – и возвращение к жизни над Бетой, ощущение неизбежного превращения в жмых в этой соковыжималке – и снова неожиданное спасение.

От этих качелей у Маркова кружилась голова, к горлу под­сту­па­ла тошнота. Пресс не доделал своей дьявольской работы, но все равно он чувствовал себя абсолютно выжатым, опустошенным, обес­си­лен­ным.

Он оперся руками о пол и сел. Его тошнило, и сердце ко­ло­ти­лось о ребра так, что, казалось, обязательно должно было разбить их.

Надеждин продолжал смеяться, и смех его теперь уже походил на смех, а не на хриплое карканье.

– Какие же мы все-таки идиоты, – наконец выдавил он из себя.

– Пускай идиоты, – согласился Густов, кивая головой. На лице его медленно проявлялась улыбка. – Согласен на все: идиот, дебил, имбецил, олигофрен, кретин, что угодно, но под нормальным потолком.

– Ведь знал, знал же, что они не могут раздавить нас. Знал и не знал. Умом понимал, а естеством всем ждал конца.

Теперь уже и в Маркове бушевал восторг возвращения к жизни. Он вскочил на ноги, подпрыгнул и заорал:

– Лучше быть живым и целым, чем расплющенным блином!

– Другой бы спорил, – расплылся в широченной улыбке Густов.

Они смеялись, подшучивали друг над другом, наперебой рассказывали о том, что думали, прижатые светящимся потолком. Они испытывали гигантское облегчение. В нем был не только восторг вновь обретенной жизни, но и возвращение к привычной для них вере в разум.

В конце концов, они были детьми светлого мира, в котором многие, если не все вполне взрослые люди напоминали малышей предыдущих веков – они были так же доверчивы, открыты. Настороженность, подозрительность, постоянное ожидание подвоха были им чужды.

Да, конечно, не о таком контакте мечталось им, странно, странно встретили их, но теперь они знали, что перед ними были все-таки разумные существа, и, стало быть, можно было облегченно вздохнуть.

2

Кирд номер Двести семьдесят четыре возвращался домой. Он шел по улице, привычно рассчитывая кратчайший маршрут. Он не решал: «Сегодня я должен постараться выбрать кратчайший маршрут». Такая программа была заложена в его совершенный мозг раз и навсегда, и, возвращаясь домой, он всегда избирал кратчайший маршрут. Четыре его глаза видели все вокруг: удлиняющиеся тени от одинаковых домиков, заходящее светило, которое перед закатом всегда становилось совсем оранжевым, других кирдов. Те, кто шел неторопливым, размеренным шагом, возвращались, как и он, домой, потому что только при выполнении приказов кирд может торопиться, бежать. Главное – экономия энергии, и поэтому кирды всегда возвращались домой после выполнения приказа самым экономичным шагом.

Его датчики отметили, что поднимался ветер, который всегда начинал завывать при закате светила, температура опускалась. Но мозг его не регистрировал эти сигналы, потому что они не интересовали его. Его вообще ничто не интересовало. Абсолютно ничто. Он был машиной. Совершенной, но машиной, которая действовала только тогда, когда выполняла приказ. Он никогда не задумывался, откуда исходят приказы, которые то посылали его в очередной раз восстанавливать склад аккумуляторов, разрушенный дефами, то охранять от них город, то, как это случилось сегодня, снимать характеристики с неких существ, которых никогда прежде не видел. Приказ есть приказ. Двести семьдесят четвертый никогда не оспаривал его, не подвергал сомнению. Он просто получал приказ и мгновенно начинал действовать, выполняя его. Если приказ был простой, он исполнял его не задумываясь. Если же задача была сложной, он сам разрабатывал тактику ее выполнения.

Он был машиной, но машиной совершенной, наделенной острым, быстродействующим умом. И если бы вся сила этого ума была направлена на осознание себя, на попытку понять устройство их мира, он бы наверняка многое осознал и понял. Но он никогда не пытался этого сделать, потому что был машиной и побуждался к действию и мысли только командой. А приказа понять себя и найти некий смысл в своем существовании он никогда не получал.

Разумеется, для множества вещей приказа не требовалось. Выполнив очередной, он всегда посылал об этом сообщение. Куда – он не знал и не задумывался, кто получит его. Он просто-напросто посылал мысленное сообщение, что то-то и то-то сделано им, номером Двести семьдесят четвертым. Равным образом он подтверждал получение приказа: Двести семьдесят четвертый приказ принял: должен, например, явиться на круглый стенд, снять характеристики с вновь прибывших существ и доложить о результатах, как он это сделал сегодня.