Владимир Колин - Зубы Хроноса

Повторяю: какое-то время я верил, что мне удалось найти правдоподобное объяснение. Но оно явно компрометировало моего героя, и я испытывал нечто вроде стыда, какое-то наивное разочарование, думая о том, что такой пошлый обман целых четыре века заставлял ученых проливать реки чернил… Я поехал к морю.

Растянувшись на горячем песке, я старался не думать о Тристане Старом. Отделаться от воспоминаний о нем. Сделать так, чтобы он затерялся в голубой безбрежности неба. Я делал немалые усилия, стараясь убедить себя, что не стоит терять на него времени, ведь молодость проходит, и мне остается не так уж много времени для того, чтобы предаваться ее последним радостям. Но Старый забирался вместе со мной в рыбачью лодку, выходил, задумчивый и суровый, из вод Средиземного моря. И сомнения мучили меня с новой силой. Все, что я знал об алхимии и о Тристане Старом, так мало соответствовало сомнительному финалу сыгранного им водевиля… Ведь я считал его аскетом. Мог ли я в таком случае поверить, что он с самого начала решил просто-напросто надуть порочного короля, с ловкостью ярмарочного фокусника обойдя опасности, связанные с наступлением рокового срока? Но во имя чего? Свидетельства современников показывали, что он не скопил никаких богатств, что все свое время он отдавал изнурительным опытам, ел меньше чем монах, и годами расхаживал по залам богатейшего дворца мира в одном и том же кафтане, разъеденном кислотами и опаленном огнем, — постоянный предлог для насмешек Руджиери, чья одежда не уступала в элегантности роскошным нарядам придворных.

На первой странице рукописи, тщательно переписанной Нестором Несцио, старый алхимик фигурирует на прекрасной миниатюре. Строгий и полный достоинства, он кажется одним из святых Феофана Грека.

«Чудес не бывает», — говорил я себе, следя за белым пятном паруса, раскачивающимся между небом и морем.

«Но этот человек не был мошенником…» Я перестал противиться, первым же поездом вернулся в Париж и, как только вошел в библиотеку старик взглянул на меня с моего письменного стола: я сфотографировал его портрет и держал его там, чтобы он все время был у меня перед глазами… В нерешительности я снова взялся за его записки, которые сохранил для нас все тот же верный Нестор.

Там то и дело повторялись формулы Альберта Великого и Раймунда Люлле, которые проверял Старый, делались ссылки на Парацельсиуса, умершего в тот год, когда родился другой великий алхимик, Джамбаттиста делла Порта. Тексты были скорее темными, чем насыщенными, и местами зашифрованными. Таинственные знаки украшали страницы. В двух местах какието непонятные строчки появились между строфами молитв, когда я согрел пергамент. Я переписал их, и буквы тут же исчезли с четырехсотлетнего оригинала — как символ гибели того, кто их выдумал. Но достаточно было согреть скорежившуюся страницу, чтобы они появились снова, в то время как Тристан Старый исчез навеки…

Тогда я решил воспроизвести опыты в соответствии с указаниями старинного текста. С удивлением обнаружил я, что ни один химик ни разу не проявил подобного элементарного любопытства. Работы этих пионеров химии, открытия которых использовала современная наука, оставались неизученными как раз теми людьми, которые могли бы лучше всех оценить их изобретательность, обнаружив на запыленных страницах ряд формул, над которыми до сих пор бьются ученые нашего времени. Примеры открытий нашей эпохи, случайно отысканных в забытых старинных рукописях, многочисленны, и я не намерен приводить здесь их впечатляющий список.

Я не надеялся получить сказочный результат, для достижения которого, казалось, недостаточно было целой жизни, а хотел лишь уяснить себе, к чему стремился угрюмый старик, так недоверчиво взиравший на меня с фотографии. Я с трудом собрал все необходимое: агатовую ступку (случайно найденную у антиквара), тигеля и указанные ингредиенты, достал простейшую печь, по образцу той, что стояла в целости и сохранности в келье Старого, — и начал сражаться с парами Меркурия и мышьякового водорода, погубившими немало алхимиков. Я открыл, что знаменитый лунный луч, при свете которого следовало разводить некоторые вещества, был ничем иным, как сосредоточенным светом, — понятие, неизвестное во времена Старого. Я выпарил полученную жидкость и много раз подряд прокалил ее осадки, хотя — конечно — не мог проделывать все это на протяжении многих лет, как гласили инструкции. Я не надеялся получить знака, свидетельствующего о том, что я на верном пути, — кристаллов в форме звезды, после чего следовало дать смеси отстояться и затем «создать тьму» в сосуде, вырезанном из кристалла скалы и закрытом «крышкой быстроногого Гермеса». Еще менее надеялся я получить затем иссиня-черный флюид, называемый «воронье крыло» (я с удивлением обнаружил, что это — цвет электронного газа) и после этого «алхимическое яйцо», которое должно было сложиться и выделиться в воздухе. Я знал, что и на этом процесс не будет закончен. Напротив, самые тонкие операции должны будут начаться лишь теперь: повторные промывания трижды дистиллированной водой, растворение всех этих веществ при низких температурах с помощью катализаторов — месяцы и годы напряженного труда, наградой за который будет столь горячо желанный «проектировочный порошок», называемый также философским камнем и способный превращать металлы.

Пораженный, я понял, что все эти без конца повторяемые опыты тяготели к разложению структуры материи.

Конечным же результатом было не что иное, как запас сдерживаемой ядерной энергии (вот почему, сознавая, какую опасность представляет собой такая сила в руках любого властителя эпохи, алхимики хранили все это в тайне), а секрет алхимии заключался в определенном способе манипуляции материей, который разлагал и восстанавливал ее по новым законам, создавая неизвестное ранее силовое поле. Помимо получения философ'ского камня или эликсира бессмертия — будь то простые легенды или реальность, еще не п&знанная нашей сегодняшней наукой — важно было действие, оказываемое этим силовым полем на самого алхимика, и вызываемые им странные превращения: ведь Тристан Старый исчез «вдруг и насовсем…» Передо мной вдруг возникла такая фантастическая гипотеза, что я не смел и думать о тех поразительных перспективах, которые она открывала. Мне пришлось вспомнить о том, как примитивны были лаборатории, в которых современные физики революционизировали науку, к каким старинным «бабьим» средствам возвращается ныне медицина, как богаты знания, полученные «примитивами» эмпирическим путем, часто без понимания того, над чем они работают, что не мешало им добиваться намеченных результатов. Я советовался с физиками, химиками и математиками. Одни из них пожимали плечами, других моя гипотеза приводила в восторг.