Андрей Щупов - Бродяга

А она 1 0сидела совсем рядом, через пару человек от него. И хорошо, что не напротив, иначе от напускной беззаботности Евгения Захаровича не осталось бы и следа. Он еще хорошо помнил, что это за страшное оружие -- ее глаза. Встреться он с ними 1 0один на один, не выдержать бы ему и минуты. Кроме того решительные действия не входили в его планы. Уподобляясь гурману, он цедил драгоценные секунды, растягивал удовольствие. Ему вполне хватало и того, что она была здесь, поблизости. Он не претендовал на большее, ибо большего для него попросту не существовало.

Кажется, она тоже не изменилась, а если и изменилась, то к лучшему. Стройная, улыбчивая, с кокетливой челкой на лбу, она напоминала цыганку. И по-прежнему была лучше всех. Он видел и чувствовал ее, даже не оборачиваясь. Влекущий магнетизм позволял обходиться без глаз, без слуха. Впрочем, иногда он слышал ее смех, ее речь. А мгновения, когда она обращалась к нему с невинными вопросами, запечатлевались в памяти сладостными рубцами. Евгений Захарович отвечал мутно, невпопад, и смысл вопросов доходил не сразу. Это смешило соседей, смешило ее, но он не обижался. На с

оседей ему было плевать, а ей он разрешил бы что угодно.

Позже, когда они танцевали, он украдкой заглядывал в темные искрящиеся глаза и внутренне холодел. Холодел от пугливого восторга. Подобные чувства, вероятно, испытывают цветы, распускаясь под призывными лучами солнца. Ибо тепло небесного светила для них не просто тепло, а нечто большее, -- энергия, которую еще предстоит открыть человечеству. Хотя причем здесь цветы?.. Евгений Захарович жмурился. Какое ему дело до них!.. Мысленно отмахиваясь от цветов и солнца, он с медлительностью вдыхал запах близких волос. Ему не хотелось говорить. Не было на свете языка, чт

о мог бы объяснить его состояние. Что-то почувствовав, молчала и она. А, может быть, он заблуждался насчет ее догадливости, и молчала она совсем по иным причинам. Но в этот вечер ему хотелось заблуждаться. Времена, когда она дружила с ним, давно миновали. Детство забывают многие, могла забыть и она. И пусть. Он вовсе не терзался этим. Плывущая вокруг музыка подобно реке уносила сомнения. Он вслушивался в близкое дыхание и без особого смущения живописал себе мысли окружающих. Конечно, он был странен для них. Они не знали его любви. ТАКОЙ 1 0любви они бы, пожалуй, и

не приняли. Да и разве можно любить одного человека на протяжении двадцати лет? Знать о муже, о детях -- и продолжать любить?.. Чем еще это можно назвать, как не болезнью? Этакой затянувшейся блажью? Должно быть, они и называли. Втайне и про себя. А вслух посмеивались, многозначительно шевелили бровями, и он их понимал. Куда лучше, чем себя самого, потому что с самим собой ничего поделать не мог. Так уж оно все случилось. Двадцать лет тому назад...

Музыка смолкла. И тотчас ее пригласил кто-то другой. Виновато улыбаясь, она забавно поджала губы. Глаза еще смотрели на Евгения Захаровича, а рука уже лежала на чужом плече. Этого было достаточно. Словно очнувшись после глубокого сна, Евгений Захарович разрешающе киунул и нетвердыми шагами устремился к столу.

Часом позже, порядком захмелев, он уже брел по ночному городу. Ему было все равно куда идти, ноги сами выбирали маршрут. Улицы путались, переплетались змеиными узлами; он попадал в одни и те же места, а в конце концов забрел в жутковатый лес без конца и без края. В середине леса стояла скамейка, на которой почивал бомж. Одежда на нем была ветхонькая, и оттого спал бродяжка скрючившись, часто хлюпая носом. Прямо над скамьей светила луна, звезды лучисто перемигивались, детской считалочкой выбирая между собой ту, которой предстояло упасть на Землю.

Евгений Захарович присел на скамью и, не выдержав, разбудил бродяжку. Одиночество тяготило, тишина представлялась невыносимой. Он хотел рассказать зевающему человеку о загадках души, о мирской несправедливости, о непостижимой красоте всего окружающего. Начал он с того, что было ближе всего -- с космоса, с таинственного влияния луны, с вечного холода, который рано или поздно познает каждый. Однако бродяжка таинства речей не распознал.

-- Да уж... Прохладно, -- опасливо пробормотал он, кутаясь в рваный плащ.

-- Эх, ты! Да разве ж я об этом? -- Евгений Захарович взглянул на него с укоризной. Не произнося больше ни звука, поднялся и шагнул в темноту.

Домой он добрался только к утру. Прежде чем лечь спать, долго отмывал рубаху от следов пирушки, из карманов выгреб ворох бумажек с инициалами и телефонами, не рассматривая, спустил в унитаз. Его шанс, его "десять лет спустя" остались за кормой. Однообразная и пресная, без перемен и надежд, жизнь продолжала бежать.

###Глава 4

Обычно он не возвращался домой пешком. День, проведенный в институте, одаривал ленью и головной болью, тупым безразличием ко всему. Сил на какие-либо активные действия не оставалось, и Евгений Захарович покорно влезал в переполненный людьми автобус, как и все, повисая на поручне, впадая в знакомый транс.

Уже дома, стоя в ванне во весь рост, он ожесточенно принимался скрести себя мочалкой, с гримасой отвращения следя за пузырящейся радужной пеной. Собственное тело казалось ему средоточием вселенской грязи, а ежедневное мытье все более напоминало бездарную, нелепую войну, начатую неизвестно когда и неизвестно кем. Природу невозможно победить, а грязь -- это часть природы. Весьма существенная часть... С детства Евгения Захаровича приучали ополаскивать лицо и руки, всю одежду его тщательно протряхивали, намечающиеся полуокружья ногтей накоротко срезались.

Лились шампуни, до ветхости протирались мочалки, от пахучих кирпичиков мыла оставалось одно воспоминание. Уже тогда подозрительная обязательность гигиенических процедур начинала внушать ему страх. Ощущение грядущего ввергало в преждевременную панику. Мир взрослых выплывал из-за горизонта пугающим островом-миражом, и с ужасом Евгений Захарович следил за грифельными отметками на дверном косяке. С каждым годом макушка его вздымалась выше и выше, голос грубел, а вместо детского прыгающего подскока все отчетливее прорисовывался строгий угловатый шаг.

Сколько же невинной воды утекло с тех пор! Евгений Захарович цеплялся за годы, как тонущий цепляется за кромку льда. Увы, прорубь тянула его на дно. С покорством приручаемого щенка ему пришлось перенять законы взрослого мира. Он научился врать и поддакивать, ежиться под душем и потеть в банных залах, пить горький кофе и любить мясо. Он не уверовал в необходимость творимого, однако уже и не сопротивлялся. Окружающие не баловали объяснениями, а слово "человек" звучало все так же гордо и назидательно. По общему негласному мнению, жизнь считалась прекрасной и в