Роланд Топор - Жилец

В той же манере он никогда не забывал при встрече пожелать доброго утра или вечера консьержке, но та по-прежнему реагировала на его приветствия отсутствующим взглядом, в котором не проскальзывало ни малейшего намека на узнавание, всякий раз лишь с любопытством разглядывая его, словно искренне удивляясь подобным встречам. Помимо же этих случайных встреч на лестницвц Трелковский не поддерживал абсолютно никаких контактов с соседями. Он никогда больше даже не видел того высокого бледного мужчину в банном халате, который приходил к нему со своими возмущенными жалобами. Однажды, когда он подошел к туалету, дверца того оказалась заперта, и изнутри донесся голос: "Занято!" Ему показалось тогда, что это был голос того самого высокого бледного господина, однако, поскольку он не дождался его появления, - ему не хотелось смущать своим присутствием человека и заставить его краснеть при мысли о шелесте туалетной бумаги, он так и не смог проверить свою догадку.

5. Загадки

Теперь, где бы друзья Трелковского ни встречали его, они тотчас же начинали над ним насмехаться. Когда же коллега по работе узнали про тот случай, они тут же присоединились к общему улюлюканью по поводу его панического поведения.

- Зря ты позволяешь им запугивать тебя, - продолжал увещевать его Скоуп. - Если ты так и будешь все это покорно сносить, они сядут тебе на голову. Поверь мне, надо вести себя так, словно они не существуют вовсе, и тогда им скоро надоест приставать к тебе.

Однако, несмотря на все свои попытки, Трелковскому не удавалось вести себя так, "словно они не существуют вовсе".

Не было ни минуты, когда он, находясь у себя в квартире, мог бы отделаться от мысли, что со всех сторон - у него над головой, под ним, справа и слева - его окружают недоброжелательно настроенные соседи. Но даже если временами ему действительно удавалось забыть про этих людей, они тут же напоминали ему о своем существовании. Не то, чтобы сами поднимали какой-то невообразимый шум - нет, разумеется, ничего подобного не было; это был обычный набор знакомых звуков: едва слышное поскрипывание половиц, приглушенный кашель, металлический скрежет дверных петель.

Изредка кто-нибудь из них стучал в дверь. Трелковский открывал, но на лестничной площадке никого не оказывалось. Он подходил к перилам и заглядывал вниз, вверх.

Иногда замечал, как этажом ниже закрывалась чья-то дверь, либо кто-то начинал нетвердой походкой спускаться по лестнице. Однако ничего такого, что имело бы непосредственное отношение к нему самому, не было.

По ночам он внезапно просыпался от чьего-то храпа, хотя в кровати радом с ним никто и никогда не лежал. Звук исходил откуда-то еще - храпел кто-то из соседей. Трелковский часами молча и неподвижно лежал, не сомкнув глаз, вслушиваясь в сонные шорохи неведомого ему субъекта. Временами он пытался мысленно воссоздать образ этого загадочного человека. Мужчина или женщина с широко раскрытым ртом, простыня задралась настолько высоко, что прикрывала нижнюю половину лица, либо, напротив, сползла вниз, оставляя плечи и грудь неприкрытыми. Одна рука, возможно, свешивалась с края кровати. В конце концов ему удавалось заснуть, но несколько минут спустя он снова просыпался - уже от звонка будильника. После этого снова наступала тишина, когда чья-то рука где-то за стеной нажимала на невидимую кнопку на часах. Трелковский также принимался ощупывать свой собственный будильник, хотя толку от этого не было никакого.

- Увидишь, - как-то сказал Скоуп, - со временем ты к этому привыкнешь. Ведь раньше, в других местах, у тебя тоже были соседи, но ведь ты же так на них не реагировал.

- Если ты перестанешь шуметь, - продолжал эту мысль Саймон, - они решат, что одержали победу. И тогда уже от тебя не отстанут. Сюзанна сказала мне, что когда они только переехали в их новую квартиру, соседи тоже пытались было шуметь по поводу их ребенка. Так вот, тогда ее муж купил барабан и всякий раз, когда ей кто-то начинал выговаривать насчет младенца, он часами стучал в него. С тех пор больше их никто не беспокоил.

Трелковский искренне восхищался мужеством мужа Сюзанны, который казался ему большим и сильным. Надо бы и ему вести себя точно так же. Правда, сам он был маленьким и тщедушным, хотя тоже не хотел, чтобы им помыкали только из-за его скромных габаритов. С другой стороны, Трелковский никак не мог взять в толк, почему в таком случае они не решились просто побить его? Разумеется, будь он здоровым и сильным, они бы не решились даже попытаться сделать это, но он же был слабым, более того, почти тщедушным. Возможно, они просто решили, что все это неважно, - а это и в самом деле было неважно. Проблема заключалась в том, все ли соседи думали таким же образом?

В его случае - что произойдет с его соседями, если он станет вести себя, как ему заблагорассудится? Но в то же мгновение он вспомнил один из пунктов договора об аренде, в котором прямо говорилось, что играть на музыкальных инструментах в доме не разрешается, а уж на барабане тем более.

Когда у себя в офисе у него случалось что-то подобное, например, он ронял на пол книгу или стакан для карандашей, его коллеги принимались колотить кулаками в стену и кричать: "Вы опять мешаете нам спать?", или "Сколько еще будет продолжаться этот шум?" При этом они, как дети, покатывались со смеху, замечая на лице Трелковского выражение ужаса. Он понимал, что все это делалось в шутку, но все равно, как он ни старался оставаться спокойным, сердце его всякий раз билось так сильно, что готово было вот-вот выскочить из груди. Он улыбался, как будто ему тоже было весело, хотя на самом деле чувствовал себя несчастным.

Как-то однажды Скоуп пригласил его к себе домой.

- Сейчас увидишь, - сказал приятель, - как я отношусь к подобным вещам.

Как только они переступили порог квартиры, он включил проигрыватель и до отказа повернул ручку громкости. Объятый безмолвным ужасом, Трелковский слушал грохот басов, пронзительное визжание высоких тонов и стрекот ударных.

Ему казалось, что он сидит в самом центре оркестра, и у всех, в первую очередь у соседей, должно было возникнуть такое же ощущение. Трелковскому показалось, что от смущения и стыда он покрылся пунцовой краской. В те минуты ему больше всего на свете хотелось лишь одного: убавить громкость и восстановить в комнате тишину и покой.

Скоуп злобно рассмеялся.

- Ну, в чем дело? - спросил он. - Ты что, шокирован? Не обращай внимания - скоро сам увидишь; я знаю, что делаю.

Трелковский мобилизовал всю свою волю, заставляя себя оставаться в кресле. Ну надо же, разве так можно? Что соседи подумают? Ему казалось, что это была вовсе не музыка, а оглушительная, непристойная отрыжка - адский шум, исторгаемый организмом, которому полагалось вести себя благопристойно.