Курт Воннегут - Балаган, или Конец одиночеству

Но вот Элиза – а она была одного со мной роста – не могла и надеяться найти себе хоть какую-то компанию. Нет в обществе никакой подходящей роли для особи женского пола с двенадцатью пальцами на руках, двенадцатью пальцами на ногах, четырьмя грудями и вдобавок – неандерталоидной половинки гения, при весе в один квинтал и росте в два метра.

Мы почти с пеленок знали, что у нас нет никаких шансов выиграть конкурс красоты.

Элиза об этом сказала, кстати, пророческие слова. Было ей тогда не больше восьми. Она сказала, что, может быть, на Марсе могла бы выиграть конкурс красоты, стать «Мисс Марс».

Как вы знаете, ей было суждено умереть на Марсе.

И приз ей был назначен – обвал из гидропирита железа, называемого в просторечии «Золото Дурака».

Хэй-хо.

Было даже такое время в нашем детстве, когда мы единодушно решили, что нам очень повезло, что мы не красавчики. Судя по всем романам, которые я читал своим пискливым голосом, сопровождая чтение иногда и жестами, все красавицы и красавцы подвергались бесконечным посягательствам со стороны одержимых страстью незнакомцев.

Нам вовсе не хотелось, чтобы в нашу жизнь кто-то лез, потому что вдвоем мы составляли не просто единый разум, а целую Вселенную, и ни с кем не хотели ее делить.

Про наш внешний вид по крайней мере одно могу сказать: одежда на нас была самая дорогая, самая лучшая. Наши несусветные промеры, менявшиеся почти неузнаваемо с каждым месяцем, посылались по почте, согласно инструкции наших родителей, к самым лучшим портным, сапожникам, мастерам по пошиву белья и верхнего платья, к известнейшим галантерейщикам в мире.

Наши няньки, которые нас раздевали и одевали, придумали себе игру и радовались, как дети, переодевая нас для воображаемых торжественных случаев, хотя мы в жизни никуда не выходили, – для миллионерских чаепитий, каникул с катаньем на лыжах, занятий в привилегированной приготовительной школе, для выезда в театр – сюда, в Манхэттен, после чего планировался ужин и море шампанского.

И прочее в том же роде.

Хэй-хо.

Комизм нашего положения мы чувствовали. Но, несмотря на нашу гениальность – когда мы думали вместе, – лет до пятнадцати нам не приходило в голову, что мы угодили в самую сердцевину трагедии. Мы думали, что уродство просто забавляет людей из внешнего мира. Мы не догадывались, что наш вид может вызвать отвращение у людей, особенно когда они не ожидали нас увидеть.

Мы не имели ни малейшего представления о том, как важно быть красивым, и поэтому, честно говоря, никак не могли взять в толк, про что идет речь в «Гадком утенке» – я читал Элизе эту сказку в мавзолее профессора Илайхью Рузвельта Свейна.

Это сказка про птенца, которого вырастили утки, и, на их взгляд, это был самый неприглядный утенок, которого им приходилось видеть. Ну а потом, когда он вырос, то оказался лебедем.

Я помню, как Элиза заметила, что сказка была бы куда интереснее, если бы птенец выбрался на берег и превратился в носорога.

Хэй-хо.

Глава 8

До того вечера, накануне нашего пятнадцатого дня рождения, мы с Элизой никогда ничего плохого о себе не слышали – даже когда подслушивали из потайных ходов.

Слуги так к нам притерпелись, что никогда о нас и не поминали, ни на людях, ни секретничая друг с другом. Доктор Мотт почти никогда не высказывался ни о чем, кроме нашего аппетита и нашего стула. А родителям было так тошно, что они впадали в бессловесное состояние каждый раз – раз в год, – когда совершали межпланетный перелет на наш астероид. Отец, помнится, пересказывал матери, запинаясь, без всякого интереса, разные новости, которые он вычитал из газет и журналов.

Они всегда привозили нам игрушки из фирменного магазина Шварца – знаменитая фирма давала гарантию, что эти игрушки полезны для умственного развития трехлетних детишек.

Хэй-хо.

Так-то. А сейчас пришли мне на память все тайны жизни человеческой, которые я скрываю от Мелоди и Исидора, ради их душевного мира и спокойствия, – например, я доподлинно знаю, что за гробом нас ничего хорошего не ждет, и так далее.

И в который раз я поражаюсь, вспомнив ту тайну, которую от нас с Элизой так долго скрывали. Всем тайнам тайна, а именно: наши родители дождаться не могли, пока мы наконец умрем.

Мы довольно мирно ждали нашего пятнадцатого рождения, полагая, что он будет точь-в-точь как все предыдущие. Мы лениво разыгрывали обычный фарс. Родители приехали к ужину – ужинали мы в четыре часа дня. Подарки нам дадут завтра.

Мы швыряли друг в друга разной едой. Я влепил Элизе плодом авокадо. Она меня заляпала филе под соусом. Мы обстреляли пончиками горничную. Мы делали вид, будто знать не знаем, что наши родители уже приехали и подглядывают в щелочку в двери.

Ну вот, а потом, так и не повидав своих родителей, мы были выкупаны, припудрены тальком, облачены в пижамы, и купальные халаты, и ночные шлепанцы. Укладывали нас в пять – мы с Элизой притворялись, что спим по шестнадцать часов в сутки.

Наши квалифицированные няньки, Овета Купер и Мэри Селвин Керк, сказали нам, что нас ждет в библиотеке чудесный сюрприз.

Мы прикинулись идиотами, которые никак не поймут, что такое сюрприз.

К тому времени мы вымахали во весь свой великанский рост.

Я таскал за собой резиновый катерок – считалось, что это моя любимая игрушка. А у Элизы в копне волос, черных как смоль, красовалась алая бархатная лента.

Как обычно, родителей от нас отгораживал громадный обеденный стол. Как обычно, наши родители потихоньку потягивали бренди. Как обычно, в камине ярким пламенем, шипя и постреливая, горели сосновые и сыроватые яблоневые дрова. И как обычно, писанный маслом профессор Илайхью Рузвельт Свейн на портрете над камином благостно сиял, наблюдая привычную церемонию.

Когда нас к ним вывели, наши родители, как это повелось, встали. Они встретили нас улыбками, в которых мы все еще не могли распознать выражение заискивающе-сладкого и острого ужаса.

А мы, как обычно, притворились, будто они нам страшно нравятся, только мы не можем с ходу сообразить, кто они такие.

Как обычно, разговаривал с нами отец.

– Как поживаете, Элиза и Уилбур? – сказал он. – Вы прекрасно выглядите. Мы очень рады вас видеть. Вы нас помните?

Мы с Элизой, пуская слюну, стали советоваться, изображая смущение и бормоча по-древнегречески.

Элиза, помнится, сказала мне по-гречески, что не может поверить, чтобы мы были сродни этим хорошеньким куколкам.