Изнанка матрешки. Сборник рассказов - Виктор Васильевич Ананишнов
Елен сидел, тупо уставясь в бобы, и так ничего и не понимал. Ясно было одно – это опять не сон, а новое какое-то качество в переходе из его реального мира в этот… странный, чужой.
– Пей вино, Елен! – подтолкнул под локоть второй сосед. – Утоляет жажду и добавляет аппетита.
– Ты это брось, не есть! – пророкотал Андромед и икнул. – Без живота Крепость не защитишь. А мы – пузо к пузу! Гав!.. Кто нас одолеет, кто с места сдвинет?
– О-го-го! – утробно отозвались смешливые толстяки.
Они с шутками схватили Елена и стали наталкивать в его рот скользкие бобы. Он давился, сопротивлялся, пытался кричать…
Он сидел под дверью своей квартиры и безудержно икал. С остервенением выплюнул кашу из бобов, всё ещё забивавшую рот и горло. Тяжело дыша, поднялся, открыл дверь, ввалился в прихожую. От еды мутило.
Как гуся к празднику откармливали, – думал с омерзением.
– Пук-лик! А ты чего стоишь?
Опять! – обожгла отчаянная догадка о новом переходе.
– А ну-ка, догоняй!
Обжа жёсткой лапищей толкнул обалдевшего Пуклика в мягкую спину и отвёл ногу для пинка. Но Пуклик отскочил, откуда только силы взялись, не вперёд, а в сторону. Обжа промахнулся и едва не упал, даже присел, чтобы удержаться на ногах.
– Ах ты, пьяница и обжора! – заорал он зверем только что посаженного в клетку.
Пуклик поостерёгся дожидаться, пока Обжа выскажется и начнёт действовать, и побежал, резко ощутив притихшую было боль в ногах и спине. Она ударила током, расслабила. Оттого его живот, лишённый поддержки ремня, отяжелел и сдвинулся вниз. Пуклик задохнулся, стал припадать на правую ногу.
Через полкилометра Пуклик с облегчением отметил, что боль притупилась, и стало свободнее дышать, хотя бежать было трудно. И в голове прояснилось, словно тело отмежевалось от неё и не обременяло больше своими неприятностями. Даже стихи вспомнились:
Бежал я долго – где, куда?
Не знаю. Ни одна звезда
не озаряла трудный путь.
Кутя встретил его, распаренного, с багровым в пятнах прикрытых корочкой ранок лицом и обессиленного, поэтической издёвкой:
– Пуклик, дорогой. Твой лёгкий бег подобен лани, а сам ты статью равен ей. Ты не находишь?
Обжа, уставший рукоприкладствовать, зашёлся: – Га-га-га!
Он же ничего смешного в словах Кути не находил, да и вообще после дурной пробежки плохо слышал – в ушах жужжали громадные жуки, а тот:
– Ещё раз замечу пьяным, накажу! Бочка покажется тебе раем.
Кутя повернул суровое без тени расположения к Пуклику лицо в сторону Крепости и сказал проникновенно:
– Брать-то её тебе, дорогой.
– Зачем?! – успел лишь спросить Пуклик.
Колбаса розовела нарезанными кружками, бутылка была уже открыта, стакан налит до половины – норма. Шумел чайник. Сам Он сидел за столом в своей кухне, готовый, вероятно, ужинать.
Какой ужин? Едва хватило сил, чтобы не упасть кулём на пол, сползти с табуретки и дотащиться до ванны. Там Он долго лежал в горячей воде, пытаясь что-либо думать, но мысли путались. Да и как можно думать о бреде, о наваждении. Не думать, а только содрогаться.
Спал плохо. Снилась чертовщина. Его били. Он терпел, даже не возмущался. Куда-то всё время падал. Несколько раз просыпался от кашля и судорог, сводивших ноги. Утром встал разбитым, больным и слегка запуганным. Побрился, тщательно промокнул полотенцем израненное лицо, ощупал и осторожно помассировал распухшие уши. На кухне, где стояла початая бутылка и не выпитый стакан водки, чай пить не стал; завтракал в комнате.
В автобусе терпел невероятные муки. Каждый толчок, нечаянное прикосновение пассажиров вызывали нестерпимую боль, а народу – битком. Он морщился, злился на всех, но держал себя в рамках, помятуя: – Он не толкнёт, и его, может быть, не толкнут.
На не держащихся под коленями ногах, подталкиваемый в спину, Он тяжело сошёл по ступенькам выхода из автобуса на землю.
И, встретившись лицом с прохожим,
ему бы в рожу наплевал,
когда б желания того же
в его глазах не прочитал…
Ещё никогда не удавалось ему так образно и близко понять мысль Блока и постичь её физически.
Входя в двери отдела, услышал, нет, почувствовал всей кожей торопливый стук каблучков прямо за спиной. Его передёрнуло: сейчас притронуться! А это – новая боль.
С поспешностью, не свойственной ему, Он отступил в сторону и пропустил вперёд сотрудницу. Таким предупредительным она видела его впервые за все те годы, которые проработала с ним. Удивилась, поблагодарила.
Он же практически не видел её. Войдя в отдел и едва сняв плащ, рухнул на стул, почувствовал под руками и головой опору стола, распластался на нём и забылся.
– А наш Елен ещё не ел! – каламбурил Андромед.
Елен размежил веки и увидел сквозь розовую кисею, застлавшую глаза, знакомые уже камни площадки и тесный круг сидящих вокруг горы еды толстяков. Они жадно набивали свои утробы, работая двумя руками. Засовывали целые куски мяса в ненасытные рты, а каждый кусочек с коровий носочек.
Елен простонал, чувствуя отвращение ко всему: к пробуждению, еде, обжорам.
Он вообще никогда много не ел, а жирел из-за малоподвижного образа жизни. А тут еда, возведённая в ранг добродетели, служила источником каких-то подозрительных интересов: пузо к пузу, чтобы с места не сдвинули. Их туши и так не сдвинешь…
– Тащи его сюда! – пробился через чавкающие звуки чей-то неласковый голос. – А то не ест… хрм-хрм… Слабеет. Животом не растёт… чва-чва… Нас слабит…
Двое толстяков даже не встали, а подползли к нему на четвереньках, волоча голые животы по камням. Он сидя попытался от них отодвинуться, но тут же упёрся спиной в стену.
– Не трогайте меня! – завопил Он в отчаянии. – Я не хочу-у!..
Не вняли. Знали своё дело: схватили за больные уши, и Он, мыча от боли, придвинулся с ними к обильному столу, как бычок на верёвочке.
Как только его усадили и отпустили, Он, невзирая на боли, вскочил на ноги и бросился прочь от толстяков туда, где ему виделся какой-то проём в каменной кладке стены вокруг площадки. Позади тяжело затопали…
Он бежал по коридору, трудно дыша и оглядываясь. И долго не мог сообразить, что давно уже бежит по ковровой дорожке административного корпуса родной организации, и никто за ним не гонится.
Прошло недели три или более безумных, непонятных и внезапных переходов из состояния в состояние, мучительного бега и бессмысленных трапез.
Поджили лицо и уши, многочисленные синяки пожелтели и перестали болеть. Как-то получилось, что все эти дни, остерегаясь нечаянных толчков и прикосновений, Он ходил на работу и с работы пешком, неожиданно находя прогулки приятным занятием. Похудел. Немного, но достаточно, чтобы застёгивать пиджак без риска ненароком оторвать пуговицы. В теле появилась лёгкость, будто из него припустили свинцовой тяжести воздух, и теперь его не распирало изнутри. Это давало свободу дыханию и движениям.
Лёгкости ещё прибавилось, как только его появление среди обжор стало сокращаться до минимума. Каждый раз, обнаружив себя среди них,
