Александр Потупа - Ночь на январские сементины

Александр Потупа

Ночь на январские сементины

О Инаеф, являющийся в Югерте,

я не клеветал на бога города своего.

Он вылетел из своего последнего сна — липкий, скрюченный, разбитый, припечатанный к земле чудовищным щелчком. В ушах его каменным водопадом гремел хохот Юпитера. Подлый и безобразно страшный в своей подлости владыка Олимпа слегка ударил его большим пальцем правой ноги — словно раскаленная кувалда с размаху опустилась на голову. И он, кувыркаясь в струях расплавленного мозга, брызнувшего из темени, молнией заскользил вниз, к мраморному саркофагу, именуемому Римом.

Еще не наступила третья стража, когда исчез сон молодого человека, распластавшегося на роскошном ложе и судорожно ощупывающего треугольную плешивую голову.

Исчез, постепенно растворяясь в действительности, сон, и остался один на один с ночью третий император Рима, благочестивый Отец Отечества, четырежды трибун и консул, принцепс Гай Цезарь Август Германик по прозвищу Калигула, правнук божественного Октавиана Августа, Цезарь благой и величайший.

Он мучительно ощущал горящий ушиб головы, но из глубин его зыбкого, словно ряской подернутого «я» пузырьками поднималась радость, ибо в эту ночь перед январскими сементинами никто иной не был столь близок к небесному престолу, никто иной не испытал на себе прикосновение самого Юпитера.

Ему рассказывали, как хохотала недавно статуя его громоносного брата в Олимпии, где какой-то плебей по имени Кассий тут же решил принести в жертву быка. И это посчитали дурным предзнаменованием.

Но что рассказы, что предзнаменования!

Ведь он сам предельно близок к брату Юпитеру, и вообще — к брату ли? Не сам ли он настоящий Юпитер, ибо голова его так ладно подходит к любой из статуй небесного принцепса.

Да, да, он в есть Юпитер! Сейчас он выпьет несколько капель волшебного настоя чемерицы, и разорванный хоровод мыслей снова закружится в охлажденном мозге, вычерчивая разумные знаки воспоминаний и предчувствий. И вспышки молний, которые послал великий бог вдогонку несчастному брату своему второму или даже первому истинному я, — превратятся в мирное мерцание настенных светильников.

И вновь замелькают перед ним травы вокруг военного лагеря, утоптанные его мягкими солдатскими сапожками, могучие шеи легионеров, на которые он так ловко карабкается под дружный смех и радостные возгласы: «Смотри, смотри, наш Калигула, наш сапожок…»

И словно черный разрыв в сладкозримом полотне далекого детства — плащ падающего на ступеньки отца, непобедимого Германика, бледное лицо-маска, капельки пота на лбу, пронзительное сирийское солнце, дрожащие пальцы жены наместника коварной Планцины, огромные застывшие глаза матери…

И снова все смешается в бешеной вакханалии дорогих образов и ядовитых призраков, несущих разрушение и гибель. Они будут преследовать императора до рассвета, блуждать за ним по лабиринтам Палатинского дворца, и лишь утром немного рассеются, отступая в темные уголки памяти, растворятся в приветственных воплях друзей, в блеске преторианских щитов, в геркулесовых кубках великолепного вина.

Все это впереди, а пока над Римом распласталась ночь — одна из многих ночей, ушедших и грядущих, — хаос снов и бессонниц.

Ну и сон… Тут не только что в холодном поту — в крови проснешься. Надо ж так напиться… Клянусь Бахусом, свинство. Чуть руку не вывихнул, барахтаясь под этим столиком.

Должно быть, еще и третья стража не наступила.

Старею, совсем старею, вино в такие кошмары бросает. Ай-я-яй…

Это ж надо — заживо попасть в фаларидова быка!

К чему бы сон?

Не к добру, ясное дело, не к добру. Уж эта медная жаровня не привидится даром.

Интересно, мог ли вообразить Перилл, отливая быка, что Фаларид его же, искусного ваятеля, первым туда и загонит? Думал ли, что не чьи-нибудь, а его собственные крики превратятся в обычное тупое мычание, и жители Акратонта станут наслаждаться этими звуками словно дивной музыкой? Да, да, наслаждаться, сотрясаясь от плохо скрываемого злорадства…

Нет, конечно, не думал.

А предполагал ли сам Фаларид, что окончит свою жизнь там же, где и его любимый ваятель?

Тем более, нет.

Что поделаешь, любое творение несет в себе и смерть и бессмертие творца. Кто бы вспоминал теперь какого-то жалкого сицилийского тирана, не родись у него идея устроить самое удивительное в мире пыточное приспособление, внутри которого всякий протестующий вопль превращается в подлое мычание? Но с другой стороны, не объявись в Акратонте этот страшный медный бык, не пала бы так быстро власть Фаларида и сам он не был бы заживо изжарен.

Двулики деяния рук человеческих, ибо каждое начинание — жертва Янусу.

Что же принесет он на этот раз? Чем озарит свой месяц? Почему он послал в мой сон фаларидова быка?

Янус двуглавый, ты год начинаешь, безмолвно скользящийТы лишь один из богов видишь все сзади себя.

Кажется, так это сказано у Назона. Почему нам всегда легче заглянуть на тысячу лет назад, чем на один-единственный день вперед? Боги изуродовали нас, предполагая, что пристальный взгляд в прошлое подскажет мудрости правильный путь. Но они забыли даровать нам мудрость. С тех пор мы и двулики и слепы, особенно когда речь идет о ближайшем будущем.

Тревожное время.

Калигула совсем с ума сошел. Впрочем, для кого это секрет в наши дни? Как со старой стервой Цезонией связался, так и пошло, так и пошло околдовала его, приворотным зельем опоила. Все про это знают и молчат. Четвертый год правит нами сумасшедший, и все молчат… Пока он бегал по кабакам, переодетый в женские наряды, пока забавлялся с сестричками, а, дорвавшись до власти, лихо проматывал наследство Тиберия, было не так уж страшно. Но как его угораздило влюбиться в эту шлюху? Как могли боги допустить смерть Друзиллы? Ведь оттуда и пошло его настоящее безумие, словно погрузился он в какой-то иной, нездешний мир, где нет места обычным человеческим движениям души. Придет же такое в голову — провозгласить культ собственной сестры. Тоже мне Пантея! Ее же сызмальства развращали все кому не лень. И он, и его дружки…

Но если подумать как следует, страшная судьба на его долю выпала. Такой судьбе и в Плутоновом царстве не всякий позавидует. Отца отравили, братьев голодом уморили, мать сама от голодовки умерла — не в силах была снести тибериевы издевательства. Да и сам он столько лет под дамокловым мечом проходил, то ли наследник, то ли первый кандидат на плаху.