Леонид Ашкинази - Как журнал путь истории повернул

Ашкинази Леонид

КАК ЖУРНАЛ ПУТЬ ИСТОРИИ ПОВЕРНУЛ

Какая мне разница, если в 12 ночи я стану не знаю кем — может, первым премьером, может, последним ассенизатором. Правда, ненадолго — на неделю. Вот, может быть, поэтому я ее и убил так легко. Она даже не испугалась. Просто потому, что не поверила, когда я вату, пропитанную эфиром, из кармана комбинезона потянул. Ватка с эфиром… рука на рот и нос, пять минут. И никаких следов. Еще пять минут, чтобы разрегулировать машину. Да так, чтобы внешне ничего не изменилось, но чтобы она перестала стандартизацию генофонда производить. Ну и пять минут на то, чтобы все в порядок привести и ноги унести. Еле успел. Странно, правда, что дежурную у пульта Всеобщего Генетического Стандартизатора посреди дежурства внезапно смерть, как в старину писали, настигла, но… все бывает. Да и то — разве это проблема? — должность и пяти минут не пустовала.

Но сначала мы… немного поговорили. Я пытался убедить ее, что машину надо отключить. А она возражала: ну зачем это надо, чтобы люди все разные были — кто-то же уродом получится. Ростом не выйдет или в дверь проходить не сможет. Или кожа не такая, или рожа, как в древности говорили. Я тебе подхожу? — придется спрашивать. Как в драмах Шекспира, которые мы в курсе истории в школе изучали. Вот тут-то я и понял, что убью ее, потому что убедить не удастся. И она врет, не об уродах она беспокоится, ей-то это уже не грозит. А о том, что кто-то красивый родиться может.

Откуда я знаю, что люди разные могут быть и что такое красивый? Это не слишком большой секрет. Биологии с историей в школах учат. А что от всего этого в голове остается — это уж личное дело каждого. У меня вот все осталось, так что кому, как не мне, остается — все это делать. А люди не только могут быть разные, они сто лет назад и были все разные.

Насчет красоты — тут ситуация сложнее. Две вещи эту систему разрушили. Первая — журнал. Древний, еще на бумаге. PLAYBOY. Как он ко мне попал — не скажу. Потому что не уверен, что систему до конца поломать удалось. Вдруг все обратно вернется?

Но когда я этот журнал посмотрел, я понял… нет, не могу объяснить. Примерно так. Понял, что желание может быть разным. Тогда надо говорить «желания», верно? И я понял, что такое разные желания. И еще. На картинку с женщиной смотреть приятно? Но акт совершить приятнее. Так во сколько раз акт приятнее, во столько же раз и удовольствие от разных женщин должно быть больше удовольствия от разных картинок. Точнее сказать — от разнообразия. И решил я, что систему, когда все люди на одно лицо, надо ломать.

Это в свое время величайшее открытие было, что можно всех людей на одно лицо сделать. Собственно, идею великий мудрец древности Пан Станислав предложил. Помню, я еще на экзамене сказал, что Пан — это имя, а Станислав — фамилия, а меня поправили, что наоборот. Разницы-то, когда никто не знает, что такое «фамилия», и в учебнике этого нет, и преподаватели не знают… Но я спорить не стал. Сто лет назад ученые машину построили, которая делала так, что все люди рождались с одинаковым генным кодом в той части, что внешность определяет. Жуткая машина, с десятиэтажный дом, дорогая безумно — так что ее одну и построили, хорошо, что сама процедура меньше минуты занимает. Так что теперь это самое мигом — на день в столицу, на стол, туда — зонд, машина генокод с оплодотворенной яйцеклетки считывает, туда-сюда корректирует, зонд выдергивает, «все в порядке» говорит, заодно пол ребенка сообщает, и дама свободна. Можно было бы и весь генокод стандартизовать, но тут уже экономика свое продиктовала. Надо тысячу таких машин строить, а для того, чтобы эту одну соорудить, — и так пришлось две небольшие войны прекратить, иначе денег не хватало.

А через десять лет и вторую часть прогноза Пана Станислава реализовали — что люди будут раз в сутки профессиями случайным образом обмениваться. Но чтобы неразберихи не получилось, решили — раз в неделю. Все равно за жизнь человек несколько тысяч профессий перепробовывал, и за несколько лет люди все практически одинаковые получились, ведь профессия — это и кто тебя окружает, и о чем ты думаешь. Каждый все мог и ко всему — как П.С. и предполагал — был готов. И, конечно, миллион проблем это ликвидировало, перечислять — язык отвалится, клавиатура протрется. Так что тех, кто это все реализовал, благодетелями человечества и героями назвали, а портреты П.С. везде висели. Со временем его от остальных людей стало не отличить, но все равно все знали, что это его портрет.

Но жизнь эта все равно не всем поголовно людям нравилась. Был в обществе кто-то, кому удавалось убедить других, что это плохо — когда все как две капли воды. И за неделю вероятность убедить в этом другого как раз такой оказывалась, что идея эта тлела в обществе. А информация, что люди могут быть разными, да и были такими когда-то, вообще была широко распространена, но девять из десяти на эту тему как-то никогда не задумывались, спокойно и одинаково с одинаковыми спаривались, а Всеобщий Генетический Стабилизатор правил себе код и правил, тридцать секунд на клетку, круглые сутки. Ночью — женщины говорили — это еще романтичнее: зонд себе сама вводишь, клавишу «готова» нажимаешь и лежишь тихо… очередь доходит, загорается желтое табло «считывание», потом зеленое «коррекция», потом синее «процедура окончена», щелчок, и вылетает карточка, на которой написано «мальчик» или «девочка»; по этой карточке тебя обратно и выпускают. И едешь к себе, на рабочее место. Там еще раз карточку предъявляешь.

Кстати, из истории — уже после Пана Станислава идея предлагалась: вообще на клонирование перейти. Кажется, это предлагал ученый Урсул Гуин. И вроде бы это была женщина? Впрочем, не важно. Но сделать не удалось — люди так и не смогли договориться, кто будет основателем клона. А лицо — это просто компьютерным усреднением выбрали. Потом генокод под это лицо подогнали.

Ну, дальше все просто — внешне одинаковые, профессии и культура окружения раз в неделю полностью изменяются. Так понемногу все и усреднилось. Но знание, конечно, осталось — у тех, кто школьные учебники читает. Да что далеко за примером ходить — она же, дежурная у машины, все прекрасно поняла.

И когда я с ней двадцать минут проговорил, мне даже стало казаться, что она мне как-то иначе нравится. И чудовищная мысль мелькнула — а хорошо бы ее прямо здесь и…, а потом машину из строя вывести, чтобы ее — именно ее дети — оказались разными и чтобы — если это мальчики будут — чтобы она поняла, как это здорово. Вот тогда бы я смог ее, наверное, и полюбить, хоть она все равно бы одинаковой осталась. Как и я.

Тут я испугался — что после таких мыслей не смог бы ее… то, что сделал. А уговорить ее дать мне машину разрегулировать я бы не успел — ее дежурства пятнадцать минут оставалось. А еще раз попасть в зал я бы не смог — туда-то мне и один раз попасть почти невозможно было.