Виталий Владимиров - Письмо из-за гроба

Владимиров Виталий

Письмо из-за гроба

Виталий Владимиров

ПИСЬМО ИЗ-ЗА ГРОБА

"Судьба за мной присматривала в оба...

Я получала письма из-за гроба."

Мария Петровых

Она сидела на кухне и смотрела в окно, где май молодо сочился пряными запахами клейкой листвы. Эта пора всегда будоражила ее, в мареве весеннего пара дрожали миражи неизведанных дорог, ожидание непредсказуемых встреч и предчувствия озорной шутки просто так - от прилива сил, от желания нравиться и от уверенности, что так оно и есть - всласть нахохотаться от незатейливой несуразицы, заразить окружающих безудержностью бунтующих сил и оставить в них ощущение, что такое настроение ее никогда не покидает, а искрится в ней постоянно, как пузырьки в только что освобожденном от тугой пробки шампанском. Так всегда было весной. Но не этой. Не сейчас. Сегодня то ли упадок давления, то ли вялость от нескончаемой ночи, когда лежишь с закрытыми глазами и нет сна, нет и нет, рядом омутом дрема, вроде грузишься в беспамятство, в сладкую слабость отдохновения, но опять вспыхивает зарево возбуждения, какой-то нелепицы, обиды - и вот уже серый рассвет, утро, солнце, весна, но никакого желания или сил даже просто двигаться. Хлопнула, открываясь, входная дверь, прогремела нижняя створка почтового ящика, лязгнул, закрываясь, дверной замок. Дочь в синем, застиранном до белесости, халатике, едва прикрывающем толстые ляжки, тяжело вошла на кухню и встала, как статуя командора, у стола. - Ты можешь поднимать ноги и не шаркать, когда ходишь? - спросила мать, не поворачивая седой в безжалостном свете дня головы. - Мама! - трубным голосом сказала дочь. - Письмо. От него. Он так и не оставил нас в покое. Мать медленно взяла толстый конверт, склонила голову к правому плечу, наконец, тихо произнесла: - Принеси мне очки, пожалуйста. И не заходи сюда.

"Не могу сказать тебе здравствуй, мертвые не здороваются, не говорят, не дышат, они ушли и никогда не вернутся, ушел и я. Меня нет. Ты мне как-то сказала, что все мужчины, которых ты бросала или бросившие тебя, писали тебе, кто записку, кто письмо - не нарушу этой традиции и я. Бог тебе судья, не навестившая меня в больнице, не пришедшая на мои похороны. Разве можем мы, мертвые, плохо говорить о живых, если у вас, живых, не принято плохо говорить о нас. Да и нельзя говорить плохо о тех, кто еще не отстрадал своего. Не дай тебе судьбу споткнуться о больничный порог и еще долго, иссякая, мучиться, остро ощущать, как быстро уходят силы на борьбу с неизбежным, упорно не желая понять сколь безумна надежда на чудо. Уж лучше сразу упасть в могилу небытия. Но тут уж как кому дано... Пишу тебе... впрочем, почему только тебе, пишу и себе одновременно, единовременно, значит нам обоим, так мы опять едины в моем иссякающем времени, а на что еще тратить остаток живой воды из чаши своего бытия как не на то, чтобы понять и успокоиться перед последним белым мгновением? Только тебе я хотел рассказать ВСЕ. Как и сейчас...

Я вошел в твой дом, не ведая и не зная, что переступил невидимый порог иного мира, где жизнь - не столько театр, сколь театральна, ибо каждый персонаж твоего круга - и актер, и режиссер, и игрок, где пружина действия взводится интригой, сплетенной несколькими фигурами против одной, чтобы полноправно занимать свое место в пространстве и декорациях и заключить с только что побежденным новый альянс против кого-то из своих бывших союзников. Это я понял позже, когда уже было поздно, а тогда.. Арка здания - свод, чрез который погружаешься в шальной океан ауры твоего дома. Вечером первой встречи океан был тих и благостен - демоны зла и ненависти спали иль были так бледны, что невидимы. Поворот во дворе сразу в подъезд, пару маршей вверх и дверь открыла ты. Мы не виделись ранее. Соломенные волосы гладко собраны в тугой калач пучка, оттягивающего, откидывающего голову назад, чтобы приоткрыть прищур синих глаз и белозубую улыбку в обрамлении полных губ. - Вы, наверно, голодный, время - девятый час, перекусите? Я легко согласился и был отправлен в ванную мыть руки. Зеркало над раковиной умывальника отразило мое лицо - по-осеннему загорелое и обветренное после летних выходов на яхте. На стеклянной полочке - беспорядок женских причиндалов, хранящих незаконченные, торопливые мгновения общения с хозяйкой - щеточка в мелких кусочках черной туши в незакрытой коробочке, столбик полуистраченной губной помады, непромытый, в засохшей мыльной пене станочек безопасной бритвы, пластмассовая чашка с дырчатыми бигудями, обмякший пузырь полиэтиленовой шапочки для душа, на лесках, протянутых поперек ванной - съежившиеся трусики, длинные темные ленты колготок... По этим предметам я легко представил интимные процедуры твоего туалета, которого я так никогда и не увидел - как ты накручиваешь бигуди, прячешь их под прозрачной шапочкой, закинув руку за голову, бреешь подмышку, расставив ноги, надеваешь трусики и оглаживаешь колготки на коленях и бедрах... Несмотря на непривычный по московским рядовым понятиям объем и простор помещения, которое скорее можно было с полным правом именовать не комнатой, а гостиным холлом, веяло уютом. Я был посажен за длинный стол под зеленым абажуром и пока хозяйка хлопотала на кухне, спрятанной в конце длинного коридорчика, неторопливо осмотрелся. Стены белые - не стерильно холодные, а с прохладной синевой, на фоне которой, как на небе, проступают миражи живописных полотен, совершенно разных по манере письма - и абстрактный натюрморт с кривым синим столом, изогнутым красным кувшином и сломанным куском белого хлеба, и реальный до нереальности наивный селянин на фоне избы, коровы и несжатого поля, и нервный, угольный рисунок петуха с яростным красным глазом и боевым гребнем, и благостный лик Божьей матери, и... потрет хозяйки кисти известного художника - нет, не кисти, разноцветного карандаша на желтом теплом картоне - солома пучка и голубой распах удивленно задумчивых глаз, явно напоминающих иконные прописи... - Да-да, это... - хозяйка назвала имя художника и встала рядом с рисунком. Копия явно в чем-то проигрывала оригиналу, а дело было в том, что автор рисунка тем и славился, что всем своим моделям присваивал иконописный разрез глаз, здесь же в этом не было необходимости - глаза Дарьи Сергеевны были по-своему, по особому хороши, и портрет ее получился с чужими очами. - Водочки выпьете? - просто предложила ты, нет, не ты, а Дарья Сергеевна - кем могла для меня быть ты вечером нашей первой встречи? - и опять я легко согласился, уж больно аппетитно выглядел салат из красных помидор с белой брынзой и кинзой, крупно нарезанные огурцы, мохнатый укроп и кусок сочного мяса с жареной картошкой. Разговор был ни о чем... так... Дарья Сергеевна посетовала на капризное лето и неспокойное море, по вине которого пришлось праздно и скучновато провести отпуск - из-за непогоды на юге не собралась обычно заводная бесшабашная компания... уехали и мы с дочкой через три недели..., да, мне, как и преподавателям других вузов полагается тридцать календарных дней отпуска... теперь пропадут, куда я денусь после первого сентября... опять тянуть лямку нового семестра, ох, уж эти студенты, интересно, как они после каникул... Время ужина пробежало незаметно, настала пора откланяться и я вплел в неприхотливый ручеек нашего разговора напоминание о неясной для меня цели моего посещения этого дома по личному приглашению самой хозяйки: - Зачем же Вам понадобился я, Дарья Сергеевна? Могу ли хоть чем-то быть полезен? Ответа не последовало, но улыбка могла вроде бы означать лишь одно - причина есть и весьма веская, только время не приспело поведать о ней.