Любовь Коваленко - Ярославна

Любовь КОВАЛЕНКО

ЯРОСЛАВНА

Мое увлечение биологией и медициной началось с одной необычной встречи в далекой юности.

…Это случилось во время гражданской войны в Крыму. После короткого боя наш полк вечером занял небольшой горный городок. На следующий день — едва только рассвело — меня разбудили:

— К командиру!

В гимнастерке, без ремня, в шерстяных носках, командир мягко ходил по комнате, немного косолапо, но цепко ставя ноги, словно под ним был не пол, а зыбкая палуба.

— Возьми, браток, с собой ребят, пойдешь вот с этой женщиной.

Маленькая женщина, которую я не заметил в утренних сумерках, поднялась со стула, поклонилась.

— Господин доктор очень просил господ красных…

Командир строго заметил:

— Не господ, а граждан!

Женщина покорно повторила непривычное для нее слово:

— …Граждан красных прийти. Неотложное дело. Господин доктор вот заболел.

Вздохнула и печально покачала головой.

— Разберись. Нужна будет помощь — сигналь. И осторожно там! — бросил уже вдогонку командир.

Мы спускались по отвесной тропинке. Впереди на удивление легко шла наша пожилая проводница. За мной стучал тяжелыми ботинками Иван, а позади него едва слышно двигался Галиев.

Утро был какое-то серое, вялое. Въедливый туман лез под шинель. Я съежился и спросонья цеплялся ногами чуть ли не за каждый камешек.

Неожиданно Иван откашлялся и негромко, но с нажимом начал читать:

Разворачивайтесь в марше!Словесной не место кляузе.Тише, ораторы!Ваше         Слово,                      Товарищ, маузер.

Я оглянулся. Иван хлопнул ладонью по кобуре маузера и заговорщически подмигнул. Широкая грудь подставлена терпкому морском ветру, выцветшая будёновка сбита на затылок, чуб над карими отважными глазами и густые черные брови. Ударил кулачищем по воздуху:

Пусть,Оскалясь короной,вздымает британский лев вой.Коммуне не быть покоренной.

Знал он наизусть много, чертова душа. А чего бы ему не знать — в университете учился. Недолго, правда. Посадили за политику. А тут и революция.

Левой!Левой!Левой!

Я невольно подтянулся и уже ступал бодро, подчиняясь ритму стиха.

Тропа сбежала на пустынный берег. Игривая волна рванулась к нам и озорно обдала холодными брызгами.

— Ого-го-го! — радостно загоготал Иван и распростер руки, словно собрался обнять закутанное в туман море.

На самом берегу, под защитой скал приютился дом, весь опутанный вьющейся виноградной лозой с багряными листьями.

Ветхие ступени заскрипели под нашими шагами, и через веранду мы прошли в дом. В большой комнате стоял письменный стол, несколько потертых мягких кресел, по стенам карабкались до потолка тяжелые книжные полки. На столе лежали толстенные папки, книги, бумаги; сверкали стеклом и металлом приборы.

Закрытые двери вели в другую комнату. Темный бархатный полог отгораживал угол. Оттуда послышался шорох, и ребята опасливо звякнули оружием. Женщина на цыпочках подошла, заглянула в щелку.

Слабый мужской голос произнес:

— Приглашайте, Степановна, гостей сюда, ближе…

Я решительно направился в угол. Степановна приоткрыла занавес. На диване под теплым одеялом лежал старик. Видимо, тот самый врач, о котором говорилось у командира. Седая бородка клинышком, желтое, отечное лицо, нетерпеливый взгляд болезненно блестящих глаз.

— Извините, сам не смог… — начал было он говорить, но его заглушил Иванов бас:

— Стой! Кто там?

Я выхватил револьвер.

Дверь второй комнаты отворилась, и в них, словно картина в раме, появилась молодая девушка. У меня перехватило дыхание — такую красоту можно встретить разве что в сказке или вообразить в мечтах.

С детским любопытством она рассматривала нас, наклоняла русую головку то к одному плечу, то к другому, перебирая пальцами косу, небрежно брошенную на грудь. Именно в этот миг солнце, наконец, прорвало завесу тумана. Меткий луч попал через окно в комнату, вспыхнул крошечными звездочками в серьгах, поджег на белой шее удивительное ожерелье из серебряных и золотых монет и упал к ногам красавицы.

Прищуренными от солнца глазами она долго всматривалась в нас. Потом опустила ресницы, сломала гибкий стан в старинном поклоне. Тоненько звякнули монетки, золотистым ручьем заструилась на пол коса, легким крылышком мелькнула голубая лента. Выпрямилась и плавно, словно лебедь на тихой воде, поплыла по комнате. Одежда на ней тоже была странной: длинный, до самого пола, синий сарафан, расшитый золотыми нитями, пышные ярко вышитые рукава.

Мы с Иваном, забыв обо всем на свете, молча уставились на это чудо, а Галиев даже прищелкнул языком:

— Ай-ай, какой красивый девушка! Ничего не жалею для тебя! Конь — не жалею. Жизнь — не жалею! Ай-ай!

Девушка, словно не слыша этого, подошла к больному и ласково заговорила. Ее певучая речь была мне непонятна, а все же как будто знакома. Старик в ответ кивнул, и она поплыла к столу. Иван заступил ей дорогу. Девушка остановилась, не поднимая пугливые ресницы, а мой друг дрожащим голосом спросил:

— Кто ты, красавица? Как зовут тебя?

Незнакомка бросила на него взгляд.

— Имя свое скажи! Имя! — допытывался Иван, заглядывая ей в глаза.

— Ярославна я.

— О, какое имя! — восхитился Иван. — Какое имя! Седая поэтическая древность отзывается в нем. Нежным кличем верной любви течет оно над веками. Ярославна…

Он помолчал, что-то припоминая. Затем:

"Ярославна рано плачетьПутивлю городу на забороле, аркучи:"О Днепре Словутицю!Ты пробилъ еси каменныя горысквозе землю Половецкую.Ты лелеял еси на себе Святославли носадыдо плъку Кобякова.Възлелей, господине, мою ладу къ мне,а быхъ не слала къ нему слезъна море рано".Ярославна рано плачетъвъ Путивле на забрале, аркучи:"Светлое и тресветлое сълнце!Всемъ тепло и красно еси:чему, господине, простре горячюю свою лучюна ладе вои?Въ поле безводне жаждею имь лучи съпряже,тугою имъ тули затче?"[1]

"Вот чертов студент! — позавидовал я. — Смотри-ка, как отчитывает!"