Роман Афанасьев - Чувства на продажу

Афанасьев Роман

Чувства на продажу

Откуда-то изнутри рвались слова. Выдирались с мясом из сердца, выплескивались наружу и, словно мертвые птицы, падали к ногам. Мои чувства превратились в пламя слов и жгли меня, жгли. Я не помнил слов. Я не слышал слов. Я видел только ее глаза, ее печальные глаза. И я не видел отклика в них. Ни огонька. Только печаль. Я говорил что-то важное, что-то ласковое. Но я видел ее таза, в которых затаилась жалость. Я не мог остановиться. Так бывает: ты видишь, что идешь к пропасти, но не можешь остановиться. Ты видишь край и пустоту за ним, но не можешь остановиться, продолжаешь идти вперед, понимая, что через секунду шагнешь в пустоту и будешь долго падать… Но я говорил, — я шагал вперед, холодея от ужаса, и видел, что она тоже не слышит этих слов, а видит только мои таза. И она тоже шагала к краю, тоже понимая, что иначе нельзя.

Слова кончились. Я разом выдохнул последнюю фразу и застыл, балансируя на краю пропасти, ожидая приговора. Ее таза… Я увидел боль в ее глазах отражение своей боли. Ей было жаль, очень жаль. Ее губы дрогнули, собираясь сказать мне об этом. И ветер засвистел в моих ушах, обрыв остался ще-то высоко, а черная бездна распахнула свою пасть…

— Стоп! Запись!

Голос прозвучал в моих ушах, как трубы Апокалипсиса, рванув нервы ржавой пилой.

— Запись, стоп! Все в порядке! Снимите с него шлем! Жадно глотая сухой воздух, я осознал, что сижу в кресле и ничего не вижу.

"Неужели ослеп?" — мелькнула молнией мысль, но тут же память вернулась ко мне. Я позволил стащить с себя тяжелый шлем и неохотно разлепил таза.

— Эй, Генрих, с тобой все в порядке?

Я вяло шевельнул рукой в ответ и перевел взгляд на спрашивающего. Высокий, тощий, белобрысый парень в цветастом пиджаке. Лет двадцать на вид, улыбающиеся голубые таза. Мой агент. Агент по продаже чувств, как он называл себя. Ричард Клео. Ричи.

— О, старик, вижу, что порядок! — Ричи потрепал меня по плечу Недовольно хмыкнув, я заворочался в кресле, пытаясь встать. Тут же на меня навалились привычные звуки студии записи. Я услышал, как переругиваются звукооператор и режиссер, как нервно кашляет техник. Вставая, я неловко повернулся, и кресло, похожее больше на зубоврачебное ложе, противно скрипнуло.

Маленькая подвальная комната, опутанная проводами вдоль и поперек. Стены и потолок выкрашены в белый цвет, чтобы казалось, что здесь всегда светло. Провода от кресла тянутся к стеклянной стене. За ней режиссерский пульт и записывающая аппаратура. Запись.

Ричи подхватил меня под локоть и помог дотащиться до стеклянной стены. Я прислонился к ней спиной, игнорируя возмущенный крик режиссера, и помотал головой.

— Порядок, — хрипло сказал я. — Ричи, как там?

— Старик, десять единиц по шкале Рейнолдса.

Десять из десяти! Это купят! Более того, я знаю, куда это пойдет! В парижском отделении Голливуда сейчас снимают мелодраму. Я уже договорился о твоих пробах!

Я с сомнением покачал головой и, отлепившись от стены, двинулся в направлении выхода. Очень хотелось курить.

— Да что я говорю, — продолжал Ричи, — никаких проб! Старик, они оторвут эту пленку вместе с моими руками! О, как мне жалко мои руки!

Ричи зашелся мелким смешком и хлопнул меня по плечу — Я вспоминаю великого Лоуренса! Твои сцены ничуть не хуже. Ты записывал эту сцену уже десять раз и постоянно привносил что-то новое!

Какой надрыв! Попробуй еще раз, обязательно.

Я резко развернулся и надвинулся на Ричарда, нос к носу — Заткнись, тихо сказал я, четко выговаривая каждую букву, — сегодня я потерял себя в одиннадцатый раз. Остался там. А Лоуренс, между прочим, сдох в двадцать восемь, в клинике для душевнобольных.

Улыбка сползла с узких губ Ричарда. Но он не обиделся. Он знал, как мне тяжело после каждого сеанса.

— Ну что ты, старик, — тихо сказал он, — давай домой, отдохни. У нас все еще впереди!

Я отвернулся и зашагал по длинному коридору без дверей. Половина ламп в нем не горела, и я переходил из белой полосы в черную. Генрих! — донеслось мне вслед, — я уже договорился об одном хэппи-энде в студии «Орион»! Послезавтра съемки последней серии мыльной оперы "Любовь на побережье". Завтра тебя будет записывать в студии сам Дирт! Вот и расслабишься! Прогонишь свое самое лучшее воспоминание.

— Извини, Ричи, — бросил я через плечо, — я не хотел тебя обидеть.

— Все в порядке, старик! Я знаю, как тебе тяжело после сеанса! Я даже спиной почувствовал, как мой агент по продажам расплылся в улыбке.

— Что сегодня с качеством? — спросил я, нащупывая в кармане пачку сигарет.

— Полный порядок, — заверил меня Ричард, — сегодня Ламберт был на высоте! И аппаратура не подвела!

Я резко моргнул и замедлил шаг — передо мной еще стоял черный провал пропасти. Ах, нет. Это дверь. Где-то за спиной Ричард нудил о каких-то гигагерцах и шкале Фройда. Но мне было все равно. Сейчас я хотел как можно скорее попасть домой. И я шагнул в черный провал, который на самом деле был дверью.

Взяв ключ у консьержа, я поднялся по лестнице на третий этаж. Старый дом в старом квартале Парижа. Здесь все осталось таким же, как и полвека назад. Дом в хорошем состоянии, и квартиры в нем стоят довольно дорого. Но я мог себе это позволить. Теперь.

Вставив брусочек ключа в прорезь, я набрал код.

Дверь послушно распахнулась, пропуская хозяина внутрь. Вот я и дома. После каждого сеанса у меня паршивое настроение. Ричи подбросил меня на своем электрокаре прямо к подъезду. На прощанье он крикнул, чтобы я был готов записать завтра с утра эпизод для детского фильма. Эпизод, черт побери!

Я бросил ключи на столик в прихожей и направился в гостиную. Распахнул дверцу старого деревянного бюро у окна. Здесь располагался бар. Обозрев баррикаду из пустых и полупустых бутылок, я захлопнул дверцу и направился на кухню. К холодильнику. На улице стояла жара, и мне хотелось пить. Ледяное пиво — вот что мне нужно.

Достав несколько бутылок «Гиннеса», я вернулся в гостиную и завалился на диван, закинув ноги на журнальный столик. Закурил, открыл первую бутылку. Все в порядке.

Пиво холодным ручейком скользнуло к желудку, приятно охладило надсаженное горло — по дороге я наорал на Ричи. Но он, как всегда, не обиделся.

Ведь я сенсетив. Сен-се-тив. Моя профессия в том, чтобы выворачивать наизнанку душу перед зрителями, обнажать свои чувства и записывать их на пленку. Делать мнемозапись. А работа Ричи — продавать все это. После появления объемного телевидения с запахом и иллюзией присутствия появился еще один эффект — сопереживания.