Александр Чернобровкин - Денница

Чернобровкин Александр

Денница

Александр Чернобровкин

ДЕННИЦА

На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными, красовался молодой месяц, молочно белый и словно набухший от росы, которую, наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать девушек-погодков, голубоглазых и со светло-русыми волосами, заплетенными в косу: у старшей - длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих все короче и тоньше и у самой младшей - хвостик, перехваченный ленточкой. Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе золотыми нитками головой Дажьбога - густые, нахмуренные брови, наполовину скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос, обрамляющие, как языки пламени, круглое лицо. Перед дюжиной красавиц замерла, склонив наголо стриженную голову, двенадцатилетняя девочка, обнаженная, с худеньким, угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью. В глубине леса тревожно ухнула сова, между деревьями прокатилось троекратное эхо, постепенно слабеющее, будто стиралось об еловые иглы. Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной, гордо держа голову, оттянутую тяжелой косой, поплыла, оставляя на посеребренной траве широкую темную полосу, по кругу, в центре которого находилась обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за спиной, повернула к ней. На ходу собрав росу с цветов и травы, остановилась позади девочки и омыла стриженную голову. Руки медленно проползли по колючему ершику, перебрались на лоб, скользнули указательными пальцами по закрытым векам, сдавили подрагивающие крылья носа, сошлись на плотно сжатых губах, вернулись на затылок и отпрянули, точно обожглись. Старшая красавица обошла девочку и замерла в трех шагах лицом к ней. Подошла вторая девушка и окропила росой шею и плечи обнаженной, но не встала рядом с первой, а поплыла дальше по кругу и остановилась на нем как раз напротив того места, где вначале была старшая. Затем третья выполнила свою часть обряда и присоединилась ко второй, четвертая, пятая... Предпоследняя омыла ноги обваженной, а последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее белую просторную рубаху с широкими рукавами и вышитой на животе головой Дажьбога и повела вновьобращенную к десяти девушкам, выстроившимся полукругом, перед которыми стояла со склоненной головой старшая красавица. Все тринадцать не двигались, молча прислушивались к ночным лесным звукам: шелесту листьев, потрескиванию веток, трущихся друг о друга, попискиванию мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей перекличке журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова, прокатилось троекратное эхо, и на короткое время лес затих, словно насторожился. Старшая из стоявших полукругом девушек отделилась от подруг и плавной бесшумной походкой обогнула свою бывшую предводительницу, зашла со спины. В ее руке блеснул короткий нож - и толстая коса мертвой змеей упала на траву. Лезвие оттянуло отворот рубахи, поползло вниз, с треском распарывая материю. Рубаха сама собой соскользнула на землю, обнажив стройное тело с упругой, налитой грудью, густой порослью внизу плоского живота и длинными и ровными, будто выточенными ногами. Новая предводительница завернула отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах в трех позади обнаженной. Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног росой и построились по старшинству в колонну. Бывшая предводительница попробовала гордо вскинуть голову, но та без косы никла, как надломленный цветок. Нерешительно, точно и ноги вдруг стали непослушны, она сделала маленький шажок, еще один и еще, немного приободрилась и засеменила прямо через поляну к тропинке, ведущей вглубь леса, оставляя на посеребренной траве темные овалы - следы босых ног. Дюжина красавиц-погодков, отпустив обнаженную шагов на десять, цепочкой потянулись следом.

Тропинка привела их на другую поляну, большую и разделенную на две неравные части холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей части рос древний дуб в несколько обхватов, нижние ветки которого были увешаны разноцветными ленточками, новыми и старыми, беличьими шкурками, увядшими венками. Под деревом были сложены поленицы дров, видимо, для костра, который собирались жечь во впадине, заполненной черными головешками и серовато-белыми костями и расположенной посередине между дубом и черным деревянным идолом, стоявшим на возвышенности из обомшелых валунов. У идола были золотые волосы и борода, которые, напоминая языки пламени, обрамляли круглое свирепое лицо с сурово сжатыми губами, вывороченными ноздрями и густыми бровями, наплывшими на красные глаза из драгоценных камней. Глаза смотрели на восход и время от времени словно бы наливались злобой, когда на них падали отблески большого костра, горевшего на противоположном склоне холма почти у вершины. Оттуда доносились мужские голоса и звон чаш и тянуло запахом жареного мяса: видать, вдоволь было и еды, и хмельного, и желания пировать. Обнаженная девушка остановилась на краю поляны, прислушалась к мужским голосам, то ли пытаясь распознать знакомый, то ли еще почему. Из-за кустов послышалось пение: высокий и чистый мужской голос, цепляющий душу, затянул щемяще-грустную песню о расставании с любимой перед походом:

Не плачь, моя лада,

Потускнеют очи,

Не увидят в синем небе

Сокола сизого.

Лететь ему далеко,

В края чужие,

Ударить острым клювом

Ворона черного...

Песня растекалась по поляне, как бы вбирая в себя серебристый блеск росы и становясь чище и звонче, ударялась о деревья и по-новой накатывалась на девушек, слушавших жадно, боясь упустить хоть слово, а обнаженная даже подалась вперед грудью и вскинула непокорную голову, точно именно ей и только ей одной предназначалась эта песня. Певец вдруг смолк, послышались задорные возгласы и перезвон чаш. Костер взметнул к темному йебу багряные языки, которые отразились в глазах идола и как бы наполнили их яростью. Обнаженная пожухла под их взглядом и, словно подстегнутая кнутом, торопливо засеменила к пещерам, вырытым в склоне холма, к ближней к дубу и наособицу от остальных, в которой ни разу не была. Двенадцать одетых девушек проводили ее до входа и, не обменявшись ни словом, ни жестом, пошли, к самой большой пещере, расположенной в другом конце склона. Обнаженная приподняла край бычьей шкуры, тяжелой и негнущейся, которая загораживала вход в пещеру, шагнула вперед, в темноту. В нос ударила густая вонь волчьего логова. Девушка протянула руку и нащупала шкуру, наверное, волчью, подвешенную за хвост. Справа и слева от этой шкуры висели другие, а за ними - еще несколько рядов, словно бы вход охраняла стая волков. Девушка пробралась между ними и оказалась в треугольной пещере, теплой и сухой, в одном из углов которой стояла она, в другом стояло ложе, низкое и широкое, застеленное одеялом из серо-рыжих беличьих шкурок, а в третьем был сложен из валунов очаг. В очаге горел огонь, дым поднимался к потолку и как бы втягивался в расщелины. У огня сидел на скамеечке кудесник - дряхлый старец с длинными седыми волосами и бородой, свернувшейся, точно кошка, клубочком на его коленях, напоминающий ликом своим идола, голова которого была вышита золотом на его белой рубахе, длинной, с широкими рукавами и подпоясанной золотым ремешком. Деревянной ложкой кудесник помешивал пунцовое варево в глиняной чаше, стоявшей на камне у очага. От варева шея пьянящий аромат, одновременно и сладкий и горький, и мягкий и острый. Девушка еле заметно пошевелила ноздрями, втягивая дурман, который будто бы сразу же попадал в зрачки, наливая и расширяя их. Руки, прикрывавшие грудь и низ живота, опустились, словно подчинились кому-то ласковому и настойчивому, темные соски набухли, а по плоскому животу пробежала судорога и будто бы запуталась в светло-русой поросли на лобке, ноги раздвинулись, чтобы помочь ей выбраться - и резко сжались. Девушка обмякла, еще ниже понурила голову, закрыла глаза и безвольно, точно росне, но ни разу не споткнувшись, подошла к кудеснику и остановилась в той точке в двух шагах от него, в которую был направлен его взгляд. Старец зачерпнул из чаши варева, понюхал, болезненно морщась, а когда отнес ложку от носа, лицо его помолодело, посветлело, в расширенных зрачках появился блеск и они невольно покосились на девушку. Раздраженно отшвырнув ложку, кудесник поднялся, сложил руки на животе, как раз под головой Дажьбога, словно поддерживал ее, сильнее нахмурил брови и заговори тихим, старческим, но еще твердым голосом: - Мы, русичи, - дажьбожьи внуки, а ты - его дочь, денница, полуденная звезда. Двенадцать лет ты исправно служила своему отцу, поддерживая по ночам огонь в его очаге, и Дажьбог был милостив к своим внукам. Служба твоя кончилась. Этой ночью - самой короткой в году - ты изменишь ему, став женой Месяца. - Кудесник потрогал чашу: горяча ли? - Через жизнь каждой женщины проходят двенадцать мужчин. Каждый забирает частичку ее души - кто больше, кто меньше. После них женщине уже нечего отдавать, души у нее нет. Нечего отдавать - нечем любить, нечем любить - незачем жить. - Он снова потрогал чашу и решил, что недостаточно остыла. - Дажьбог ревнив, не прощает дочерям измену с Месяцем. Разгневавшись, он перестанет помогать своим внукам: зной испепелит злакЛ и травы, высушит реки и озера - наступят глад и мор. В такой несчастный год умерли твои родители, братья и сестры. Чтобы не случилось беды с русичами, поутру ты предстанешь перед очами Дажьбога и искупишь грехи, свои и всего племени. Кудесник двумя руками поднял чашу. Пунцовое варево как бы трепетало, переливаясь оттенками красного цвета, отчего казалось живым - душой, только что вырванной из человеческой груди. - Любовный напиток. Он малое сделает большим, а важное - суетой, - сказал старец, передавая чашу. - Пей зараз до дна. Денница поднесла чашу к губам, вдохнула трепещущими ноздрями сладкий дурман. Крупная дрожь пробежала по телу девушки, руки затряслись, едва не расплескав напиток. Кудесник напрягся, сжал руки в кулаки, глаза исчезли под нахмуренными бровями. Денница уняла дрожь в теле и плавными движениями, как сонная, припала к чаше. Первый глоток дался тяжело - горяч ли был напиток или горек? - она справилась особой, глотнула во второй раз, в третий>. Лицо ее начало наливаться пунцовым румянцем. Выпив чуть меньше половины, денница поперхнулась. Пунцовая капля вытекла из уголка рта, пробежала по подбородку, спрыгнула на грудь, которая, казалось, набухла еще больше и закаменела. Кудесник испуганно дернул головой, впился взглядом в каплю, будто надеялся остановить ее. Капля, уменьшаясь, добралась до пупка и спряталась там. Старец подоэедал немного, убедился, что не вытечет и не упадет на землю, облегченно вздохнул. - И эта. - глухо буркнул он и подстегнул денницу злым взглядом. Девушка быстро допила чашу и передала ее старцу. На покрасневших и будто припухших губах денницы играла улыбка, сочная, сучья, щеки полыхали от румянца, а глаза казались двумя темно-синими кусочками весеннего грозового неба. Когда ее пальцы ненароком дотронулись до руки старика, она одернула их и впервые посмотрела на него, как на мужчину. Кудесник поднял чашу на уровень ее глаз, точно загораживался от них, и резким движением разломил пополам. Обе половинки были брошены в очаг, где занялись синевато-зеленым пламенем, а по пещере растекся острый, возбуждающий запах. - Помни, - слабеющим, но все еще строгим голосом молвил кудесник, - ночь эта коротка и бездонна, как любовь, а там, - показал он скрюченным пальцем на выход из пещеры, - смерть, чёрная или белая, долгая или легкая. Помолчав немного, будто собирал силы, чтобы произнести последние слова, приказал: - Ложись и жди. Денница, широко расставляя ноги, приблизилась слабой, больной походкой к ложу, оглянулась. В пещера никого больше не было. Она села на ложе - и застонала томно: прикосновение ягодиц и бедер к мягкому, ласковому меху оказалось необычайно приятным. Закусив нижнюю губу и плотно смежив веки, она, вздрагивая от наслаждения, легла навзничь. Деннице показалось, что чувствует, как от очага катятся волны тепла, каждая следующая - теплее предыдущей, словно пламя разрастается ввысь и вширь, запахло гарью, послышались мужские голоса, пьяные и злые, и звон оружия...