Александр Мирер - Перелепи мое лицо

Мирер Александр

Перелепи мое лицо

Александр Мирер

Перелепи мое лицо

Перелепи мое лицо, скульптор...

Майя Борисова

Был синий, ледяной январский день. На улице пахло яблоками, а здесь, на лестнице, - теплом и масляной краской. В просторной лестничной шахте столбом золотистой солнечной пыли стояла тишина. Андрей задремал в тепле. Он сидел, прислонившись к выпуклым стеклянным ромбам светового окна, и ждал друга Якова. От окна тоже веяло теплом. Да, в старом доме много старинных бессмыслиц! Например, вторая, "черная" лестница, которой никто не пользовался, кроме Якова. Свет на нее проникал лишь с "парадной" лестницы сквозь полупрозрачные световые окна. На втором этаже, где сидел Андрей, одного ромба в медном переплете не хватало. Какой-то досужий человек его вышиб, а это, поверьте, было нелегко... Так вот, Андрей очнулся, когда из ромбовидного отверстия вместе с запахом истлевшей мебели вытек знакомый голос.

- Не понимаю, о чем вы говорите, - сказал Яков.

Друг Яков, несмотря на свои неполные тринадцать лет, выражался кратко и определенно. Всегда. С кем бы ни беседовал. Сейчас с ним говорил взрослый - приставал с какой-то чепухой. К мальчишкам часто пристают: не ты ли разбил, сломал, утащил? Яков был не из тех, кто ломает или тем более тащит. В подобных случаях он объяснялся четко и холодно - каждое слово, как ледяной кубик.

Андрей прислушивался к разговору на "черной" лестнице с привычной завистью: как говорит! Ну и Яков... Но через минуту учуял, "то лед Яшкиных слов вроде бы мутноват. И тепловат... Ого!.. Взрослый голос каркнул презрительное "Воришка!", а Яков - смолчал. Странно.

Хлопнула дверь на "черной" и сейчас же - на "парадной". Из своей квартиры вылетел Яков. Съехал по перилам, спросил, свирепо оглядываясь на Андрея:

- Идем к тебе?

- На улице замерзнем. Градусов двадцать, - сказал Андрей. - А кто там приставал, на "черной"?

- Борис Иванович, со второго этажа. Поговорим у тебя...

И все, и стоп. Теперь приходилось ждать - раз Яков отрезал.

Мы дружим втроем: Яков, Андрей и я. Что наш друг Яков необыкновенный человек, мы с Андреем поняли давно. Еще во втором классе. Был случай Яков читал на уроке. Учитель увидел и отобрал книгу - толщиной со асе наши учебники, взятые вместе. Название не помню, слишком уж ученое... Кирилл Николаевич поставил Якова у доски, книжищу отнес на свой стол, заглянул а нее. И зачитался, понимаете? Читал минут семь, а на уроке это целая вечность. Потом книгу не отобрал, а вернул Яшке - тот уме успел нарисовать на доске корабль и еще написать сверху: "Галеон XIV век". Вернули ему книгу! Мы по детской беспечности не придали этому событию значения. То есть сначала не придали. Но после убедились, что Кир-Ник смотрит на Яшкино читательство "вот так" - сквозь пальцы. А сам Яков "развернулся во всей красе и стал себя вести, как в избе-читальне". Это все - выражения Кир-Ника, который всегда изъяснялся мудрено. Но когда мы были в третьем классе, он не выдержал и отобрал у Яшки "Происхождение видов" Дарвина. Даже вызвал родителей.

Хороший человек, а поступил плохо. Впрочем, откуда ему было знать, что у Якова такие родители? Яшка молчал, к себе домой никого не пускал, даже нас. Буркнет: "Да ну их..." и спрячется за книжкой. Он говорил мало, зато читал при всех удобных и неудобных случаях. И в тот день, когда он шел по заснеженному, солнечному переулку в гости к Андрею, к другу, было видно, что идти ему никуда неохота. Сидел бы и читал...

Необыкновенные люди - все чудаки. Это уж точно.

Войдя к Андрею в комнату, Яков сказал:

- А хорошо у тебя. - И огляделся, будто попал сюда не в тысячный раз, а в первый. Залез с ногами в большое кресло и стал совсем маленьким, совсем тощим - шмыгал носом. Правую руку он почему-то держал за отворотом пиджака. "Как простуженный Наполеон при Ватерлоо", - рассказывал Андрей. Потом рассказывал мне, а Якову он ответил:

- Да чего... Ничего хорошего не вижу...

- Тихо и чисто... Все равно не поймешь... Блестит все.

Андрей эту блеск-показуху ненавидел, вел из-за чего бои с матерью. Нескончаемые, как у Наполеона. А она сочинила издевательскую песню о сыне: "Тупицам-взрослым не дано постигнуть нас, безмерно-сложных, - как ценно от бутылки дно, когда его в карман положишь". Всем, кроме сына, песня очень нравилась. И нам с Яковом.

- Где уж нам понять, - сказал Андрей. - Послушай, почему этот, со второго этажа, назвал тебя вором? И ты - стерпел?

- А я и есть вор, - Яков выдернул руку из-за пазухи и брякнул на стол металлическую авторучку. И уставился на нее, как цыпленок на удава.

- Ха! - выдохнул потрясенный Андрей. - Шариковая? Да зачем? Да я бы тебе, - он потянулся к столу, договаривая: - ...подарил.

Яков мгновенно спрятал ручку. Отрубил:

- Такого не подаришь.

И рассказал странную историю - о дружбе, о любви к чтению и о соседе со второго этажа, ретушере по профессии.

Борис Иванович появился в Яшкином доме недавно - осенью. Он поменялся квартирами со вдовой профессора Зайцева. Яков дружил с профессором по-моему, это не удивительно. Профессор давал Якову те книги, которые наш друг читал в классе и прочих местах. Потом Зайцев умер. В конце лета. И его жена сказала, что часть своей библиотеки профессор завещал отдать Якову. Но куда поставишь такую уйму книг? Там было штук четыреста, и все толстые. С родителями и заговаривать не стоило, куда уж... Подумав, Яков решил устроить библиотеку на "черной" лестнице, на просторной площадке третьего этажа. Набрал ящиков из-под апельсинов, отгородил закуток - прямо под лампой. Получилась библиотека-читальня. Никто не мешает, потому что дом старый, малолюдный, а ход на улицу давно заколочен. Намертво.

Мать кричала "Не болтайся под ногами, лезь в свой занорыш!".

Яков и отсиживался в библиотеке. Из дома тоже принес книги.

А новый жилец тем временем отсиживался у себя, в бывшей зайцевской квартире. Очень тихий, работящий оказался человек. В доме он один не знал о Яшкиной библиотеке. Целыми днями сосед, согнувшись, с лупой в глазу, корпел над ящиком со стеклянной, подсвеченной снизу, крышкой. Тонкими кисточками подкрашивал негативы фотографий. Макал кисточки в разведенную тушь. Иногда - в белила. Сотни чужих лиц, серых на белом фоне, серых на черном фоне, с белыми волосами и губами, теснились на громадном столе. Там раньше стоял письменный стол Зайцева - в угловой комнате, меж двух окон... Яков один раз был у ретушера - поспали за солью. Смотрел, как он работает. Не стене, где прежде висел портрет профессора, осталось серое пятно. Серое, как лицо на негативе. Больше Яков туда не ходил. Но однажды, сидя в "заморыше", услышал шаги и голоса на площадке второго этажа.

"Здесь поговорим свободно", - сказал ретушер. Другой голос спросил: "Значит, вы меня не забыли?" - "Забудешь вас! Как новенькие... Сколько уж прошло лет-то? Не меняетесь..." - "О том и речь, Борис Иванович! Время бежит, у меня все по-прежнему. Пришел к вам в надежде, что ваши золотые руки продвинут меня лет на пятнадцать". Ретушер сначала сердито отнекивался, но второй обещал хорошо заплатить, и они договорились. Второй сказал, что принес "и карандаш, и все что нужно", ретушер поворчал о какой-то "вредности", и они ушли.