Сергей Семенов - Подарок океана

Подарок океана

Рисунки М. Пашкевич

I

Самоед Кирсан долго возился с берданой. Целую неделю он не чистил ее. Нагару в стволе за это время наросло не мало.

— Семь бельков [1], да четыре зайца, да десять тюленей, да три песца[2], — топотом считал он свои недельные трофеи, усердно водя шомполом по стволу.

— Ладно я промышляю нынче! — И Кирсановы скулы чуть приподнялись от удовлетворенной улыбки. Узенькие глазки заблестели при свете коптилки.

Когда нагар был отодран, Кирсан раза два жирно промазан ствол маслом и вскинул его к левому глазу. Ствол ярко сиял. Тонкие разноцветные струйки играли на внутренних зеркальных стенках, отражаясь в глазу Кирсана.

В стволе было также светло, как и на душе самоеда.

Щелкнув довольно языком, самоед повесил бердану на стену и вышел из избушки.

Стояла полночь. Темное небо было сплошь утыкано звездами, точно шляпками золотых гвоздиков. Ветра Кирсан совсем не чувствовал. Воздух словно онемел в руках цепкого мороза. Только один океан шумел. Только он буйно дышал, гневно протестуя против сковывающих объятий мороза. То сердито скреб шершавыми льдинами скалистый берег, то плевался из-под них брызгами волн, то тяжело, угрюмо и задумчиво вздыхал.

— День завтра ясный будет, — думал Кирсан, глядя в сторону океана. — Добрый д ень будет… Зверя к солнцу потянет. Ой, любит морской зверь солнце!.. Весь на лед греться лезет. Да и как не любить! — И Кирсан вздохнул, вторя вздохам океана. Он вспомнил один солнечный, морозный день.

— Ох, лучше и не думать! — хотел было отмахнуться мысленно от видения самоед. Но отмахнуться и не сумел.

— Эх, Матрешка, Матрешка, ладно мы с тобой жили! — зашевелил дрожащими губами самоед. — И пошто так мало? — Кирсан, тихо всхлипывая, мазнул жесткой ладонью по мокрому лицу.

Уже два года, как он потерял молодую жену. Умерла от первых родов. Ребенок тоже родился мертвый. А через месяц язва отняла и последних сто олешков. Пришлось Кирсану наниматься в работники. Деваться в первое время больше некуда было. Но прослужив у богатого канинского самоеда год, он больше не захотел.

И вот теперь «сидит наедом»[3] на берегу моря, промышляет зверя. Кругом на много верст нет никого.

II

На утро Кирсан согрел чайник. Напился крепкого с черными сухарями чаю и стал собираться на промысел

Вчера он не ошибся. Через тусклое стеколышко окна в избу сочились золотистые лучи солнечного света.

— Не забыть бы ловушки оглядеть, да капканы. Может и песца где придавило, — соображал Кирсан, торопливо натягивая на ноги мягкие, как замша, липты.

Когда поверх липтов, на ноги были одеты непромокаемые тюленьи пимы[4], а на тело малица[5], да совик[6], Кирсан гибко подпрыгнул на носках.

— Порато хорошо[7]! Легко! — бодро сказал он, совсем не чувствуя на себе тяжести зимних одежд. И громко свистнул.

Из-под лавки вынырнула большая, белая «Мутла». Энергично отряхнулась. И уставилась на хозяина с выражением полной готовности в глазах.

От избы до моря не было и полверсты. Кирсан вихрем спустился на лыжах с крутого берега. Пролетел по инерции узкую каемку «припая»[8] и остановился почти у самой воды. За ним, жмурясь и чихая от солнца и снежной пыли, кубарем скатилась «Мутла».

Еще из дверей избы Кирсан увидел зверя. Но зверь был далеко на льдинах, отнесенных от берега отливом. Достать его было невозможно. Между «припаем», который за ночь приковало морозом к берегу, и льдинами, версты на две, качалась тяжелой зыбью чистая вода.

Чтобы не терять времени, в ожидании прилива, Кирсан отправился к песцовым ловушкам. А ловушек у него было много: около тридцати штук. Все они длинной батареей выстроились вдоль высокого берега на расстоянии ста сажен друг от дружки. Тут были и простые «душилки», и западни и железные капканы.

В первых десяти Кирсан не нашел ничего. Даже наживка оказалась нетронутой. Но к одиннадцатой он не успел подойти. «Мутла» с визгом кинулась вперед и заплясала вокруг «душилки», взметая лапами столбы сухого снега. Она радовалась больше своего хозяина. И Кирсану с трудом удалось ее успокоить и отогнать.

В «душилке», под тяжелой доской, лежал мертвый голубой песец. Его тело было безжалостно сплющено, а роскошный мех смят. На острой мордочке, на оскаленных зубах запеклась кровь.

Сердце Кирсана билось, как у молодого хорька, при виде свежего куриного яйца. Ведь это был его первый голубой песец.

III

Едва к берегу подогнало лед, как Кирсан уже был на припае. И тут же стал пробираться по льдинам.

Прячась то за один, то за другой торос[9], он скоро подкрался к большому тюленю с серовато-стального цвета спиной. Но прицела взять никак не мог. Мешала качка. От сильного прибоя все льдины ходили ходуном. Со страшной силой они напирали на припай и крошили его, с треском крошились сами, почти мгновенно превhащаясь в густую, как масло «шугу».

А тюлень был недалеко: саженях в двадцати. Он лежал на высокой покачивающейся глыбе и, как бочка перекатываясь от толчков льдины, с одного бока на другой, блаженно грел лоснящуюся жирную спину на солнце.

Будь Кирсан на неподвижном припае — прицел еще можно было взять. Но ведь и его качало. Вот беда! А тут еще и за собой глядеть надо.

Каждую секунду льдина может расколоться под ногами от напора. Тогда уже не до зверя.

Досада взяла Кирсана. — Я тебе… погоди! — погрозил он кулаком тюленю, будто тот и в самом деле был виновником качки. И несмотря на явную опасность, решил подо браться еще ближе.

Но только он собрался это сделать, как тут же распластался и замер.

На соседний торос, из шуги, Громко фыркая, вынырнул новый зверь.

Приподнялся на ластах.

Подозрительно поводил усатой мордой по сторонам. Но видимо ничего не заметил. И вытянувшись брюхом на льдине, безмятежно закрыл круглые бараньи глаза.

Спустя несколько секунд шуга снова зашуршала На этот же самый торос медленно выползла скромная желто-брюхая самка и неуклюже шлепнулась рядом. На спине сидел снежно — серебристый белек.

Его чудесный мех сверкал и переливался на солнце, как перламутр.