Сергей Михайлов - По ту сторону зеркала

Сергей Михайлов

По ту сторону зеркала

На следующий день я проснулся поздно и с трудом. Следующим он был, разумеется, по отношению ко вчерашнему, а вчерашний оказался знаменателен тем, что этот тип из восемнадцатой квартиры, набивавшийся ко мне во друзья-товарищи, приволок ни с того, ни с сего полбанки настоящего контрабандного кофе (кажется, из Гондураса), прямо в дверях сунул мне его в руки (в порядке подхалимаша, я думаю), скорчился в туповатой ухмылке и прогнусавил, что, мол, кофеина в нём все сто, а не ноль целых ноль десятых, как в нашем, магазинном, пропущенном через Минпищепром. Я машинально принял подношение и также машинально захлопнул перед его мясистым носом обитую дерматином дверь. Нет, кажется «спасибо» я всё-таки сказал. Дело в том, что по телеку в тот момент «Дочки-матери» транслировали, где наш выдающийся сатирик М. Задорнов сыпал плоскими шуточками, а Алан Чумак раздавал всем присутствующим по обе стороны телеэкрана несуществующие яблоки. Нет, на яблоки я не клюнул — не дурак всё же, кумекаю, а вот на дочек и их мамаш поглядеть охота была (особенно сцену в бассейне — помните?). Так что того типа из восемнадцатой принимал не я, а мой автопилот; тот же автопилот сварил этот проклятый кофе, чёрт бы его побрал, по всем правилам кулинарного искусства, а расхлёбывать его пришлось, разумеется, мне. Поскольку же «Арабику» и ей подобные сорта я привык потреблять литрами, то и этот дурацкий контрабандный порошок я потребил по полной программе, а потребивши, понял, что все сто, обещанные тем типом, — это не пустой звук, а объективная реальность, данная мне в ощущениях посредством гулко забившегося, словно рыба об лёд, сердца где-то внутри моей грудной клетки. Сердце рвалось наружу, в панике биясь о рёбра, причём рёбра мои при этом вибрировали и излучали звуковые волны достаточно широкого диапазона частот. Даже Катька, жена моя, подозрительно скосила на меня свои большущие глазищи, на секунду оторвавшись от телека, и попросила меня не греметь, а то у неё от этого грёма (это она так выразилась) в глазах рябит. Словом, удружил мне сосед. Кто ж знал, что этот буржуйский напиток надо пить напёрстками, а не трёхсотпятидесятиграммовыми бокалами!.. Но главная пакость состояла в том, что возлияние это проистекало на ночь глядя, на сон грядущий, и потому пришлось мне потом полночи елозить по сбившейся простыни, ища ту единственную, но с удивительным постоянством ускользающую позу, приемлемую для отбытия в царство Морфея, и лишь под утро я забылся тяжёлым, наполненным сюрреалистическими ужасами сном. Дураку ясно, что на работу я проспал. К тому же ещё Катька, как нарочно, не разбудила вовремя, сама же смоталась, даже не предупредив. Меня всего колотило и трясло, словно с похмелья. Решив полечиться по принципу «клин клином», я сварил себе ещё порцию дьявольского зелья, но на этот раз потребил дозу, имеющую хождение в загнивающем западном мире. И тем не менее в груди у меня что-то жалобно застонало, заскулило, забулькало. Но пусть оно даже волком завоет, а на работу всё равно переться надо. Куда ж от неё денешься? Труд — почётная обязанность каждого гражданина нашей страны… Тьфу, чтоб его!.. Хорош труд, когда за него гроши платят! А ещё лучше те гроши, на которые в магазине купить нечего… Но хошь не хошь, а вынь да положь — тунеядство у нас ещё никто не отменял. А посему я собрал свою волю воедино, прошлёпал босыми ступнями в ванную, умылся, оделся, что-то запихал себе в рот, подхватил на ходу электробритву — станком я принципиально не бреюсь ввиду повышенной чувствительности моего эпителия — и расположился с нею в руке напротив большого, во весь рост, зеркала, являющегося неотъемлемой частью гардеробной двери. Соскребая суточную щетину со своих щёк, я полностью отдался созерцанию своей физиономии. Ну и рожа, нечего сказать! Четвёртый десяток на исходе, а всё такая же бесцветная, незаметная, безликая. Рожа неудачника — такую видишь и тут же забываешь. Вот и оттенок какой-то синюшный проступил. Я выпятил подбородок, облизывая его бритвой, и отражение в зеркале повторило сию эволюцию, но, как мне показалось, с некоторым запозданием. Впрочем, этого и следовало ожидать: как-никак, а кофеин относят к разряду наркотиков. Ну, попадись мне этот придурок из восемнадцатой, я ему припомню его контрабандный товар! Не хватало ещё в дурдом загреметь… Из соседней комнаты взвизгнул телефонный звонок, и я ринулся было туда, но тут же остановился как вкопанный, ибо никакого телефона у нас и в помине нет, не было и неизвестно, будет ли, а если и будет, то опять-таки неизвестно — когда, через сколько лет и в каком тысячелетии, так как на очередь мы с Катькой встали ещё в те далёкие, дозастойные времена, и с тех пор ни слуху, ни духу о вожделенном, мифическом телефоне нет, и опять-таки неизвестно — будет ли, а если и будет… Словом, прозвенело три раза и смолкло. Видно, и это наваждение придётся списать на те же «все сто», щедрой дланью отсыпанные мне благодетелем соседом, чтоб он провалился вместе со своим Гондурасом… Когда я снова вернулся к зеркалу, чтобы продолжить ежедневную, до жути осточертевшую процедуру выскребания суточной щетины, моего отражения в зеркале уже не было. То есть здесь, в комнате, по сю сторону зеркала я был, а там, в точно такой же комнате, но уже по ту сторону того же зеркала — меня не наблюдалось. Меня охватила ярость. Наверняка тот индюк подсыпал мне какой-нибудь гадости: травки какой или порошка какого буржуйского. А посему индюку тому я мысленно поклялся вынуть ноги сегодня же, сразу по приходе с работы, как раз накануне футбольного матча, чтобы не топал он ими от радости, если, не дай Бог, его дурацкая «конюшня» сдуру банку киевлянам влепит. Но прошло пять минут, и я уже кончил бриться, а меня там всё ещё не было. Вот тут я впервые ощутил страх. Неужто и впрямь крыша поехала? Совсем это некстати, надо заметить. Мне почему-то представилось, как волокут меня под белы рученьки два огромных санитара, а маленький вертлявый докторишка с козлиной бородкой этаким живчиком скачет вокруг нас и приговаривает: «Граждане! Минздрав СССР предупреждает: контрабандный кофе чертовски вреден для вашего здоровья!» Ну, индюк, ну, бегемотище, я тебя встречу в тёмном переулке, ты у меня спляшешь ламбаду под аккомпанемент своих же собственных рёбер!.. Тут я заметил, что на меня кто-то затравленно взирает с правой стены, — с той, где ковёр раскинулся о края и до края. Не то, чтобы я испугался, а стало мне всё это на нервы действовать. Дело в том, что со стены на меня пялился я сам, вернее, мое утерянное отражение — плоское, двухмерное, но передающие мельчайшие детали своего оригинала. Но всё бы это было ещё ничего, если бы оно, отражение это, вдруг не стало перемещаться — и это при полной моей неподвижности — в сторону двери, ведущей из комнаты. Оно скользило по ковру, словно солнечный зайчик, и продолжало в упор разглядывать меня, удивляясь, кажется, не меньше меня самого. Вот так мы и смотрели друг на друга, пока оно не выскользнуло за дверь и не исчезло в коридоре. Я не стал преследовать своего плоского двойника, а приблизился к гардеробу. Либо я свихнулся, либо с этим зеркалом творится что-то неладное. Я пригляделся к нему повнимательнее. Всё как обычно: пыльное, заляпанное жирными отпечатками, старое, толстое стекло с кое-где облупившейся серебряной краской, отражение комнаты за ним — и лишь меня там нет. Я протянул руку, чтобы дотронуться до зеркала, но… но рука моя прошла сквозь него, словно никакого зеркала и в помине не было! Рука отчётливо виднелась по ту сторону заколдованного зеркала, и никакого препятствия, никакого затруднения я не испытывал, держа её там. Именно так, наверное, и сходят с ума. А, была не была! Что нам теперь терять, кроме своих цепей?.. Я занёс ногу и отчаянно шагнул сквозь зеркало, предварительно зажмурившись и вот-вот ожидая звона осыпающегося стекла. Но никакого звона не последовало. Когда веки мои вновь разверзлись, я обнаружил себя стоящим, как и прежде, перед зеркалом. Только теперь комната являла зеркальное отражение себя самой, иными словами, всё в ней переместилось справа налево, а слева — направо, в то время как лично я чувствовал себя вполне сносно и никакой метаморфозы в своём организме не обнаруживал. А почему, собственно, нужно ждать вечера, почему не пойти и не вынуть ноги этому индюку прямо сейчас, не откладывая? Ведь он, кажется, сегодня выходной. Вот только вернусь обратно … Я сунулся было снова сквозь зеркало, но не тут-то было: зеркало стало непроницаемым, каким ему, впрочем, и надлежало быть всегда. Тогда я решил, что никакого перехода сквозь него я не совершал, а всему виной явилась анаша или, ещё того хуже, героин, каковые зелья наверняка подмешал мне этот гондурасский шпион из восемнадцатой. Пожалуй, одними ногами он не отделается, придётся, пожалуй, и башку ему отвернуть. Интересно, какая у его башки резьба — правая или левая? Если правая, решил я, то он точно — шпион. А если левая, вдруг шарахнуло меня по мозгам, то я — псих… Кстати, я не представился. Антон Антонович Пустобрёхов, инженер-неудачник с экспериментального завода малолитражных холодильников, тридцати семи лет, женат, детей не имею, беспартийный, в связях, порочащих меня, не состоял. Это так, на всякий случай, если я, не дай Бог, на самом деле сбрендил. Может статься, что через пару минут я уже Наполеоном Шестым или аятоллой Хомейни Сто Тридцать Пятым назовусь — кто знает? Впрочем, хватит чушь нести, сбрендил я или нет — это вопрос десятый, а на работу всё равно идти надо, так как и по ту сторону зеркала с тунеядством, похоже, те же дела хреновые… Я взглянул на свои часы («Полет», 19 камней) и обнаружил, что циферблат теперь являл собой зеркальное своё отражение, а секундная стрелка, вопреки законам механики, шла супротив стрелки часовой. Если у меня и «поехала крыша», то капитально. Ладно, потом разберёмся. Я поднёс часы к зеркалу и уже по нему сумел установить время: 10.30. Опаздываю на полтора часа. Значит, кварталки не видать мне как своих ушей, вслед за ней тринадцатой, прогрессивки и всех остальных «левых» сверхдоходов. Что ж, будем жить на голую зарплату. А всё индюк гондурасский со своим буржуйским марафетом, будь он трижды подброшен и ни разу не пойман… Я зло хлопнул входной дверью и вышел на лестничную клетку. Вот и лестница стала зеркальной. Ладно, нехай будет всё навыворот. Наверное, с глазами у меня стало что-то не так: левый стал правым, а правый — левым… При выходе из подъезда я столкнулся с тётей Клавой, нашей уборщицей, сердито гремящей вёдрами и вечно ворчащей себе под нос прописные истины о необходимости блюсти чистоту в доме, в котором живёшь, ведь не свиньи же, поди, а люди, хотя какие же это люди, когда гадят прямо в лифте, а до мусоропровода дойти — сил нету, всё норовят в окно, в окно, свиньи и есть, прости Господи, вот заставить бы их самих, может, поняли бы, да нет, куда им, свиньи и те, право же, чище, а эти только и знают, что гадить, окурки кидать и бумагу сыпать, как незнамо кто, свиньи и есть, прости Господи, спаси и сохрани… Когда я поравнялся с этим ходячим репродуктором, тётя Клава разогнулась, заранее сердито сдвинула брови, подняла на меня полные праведным гневом глаза и вдруг испуганно запричитала, истово закрестилась (я всё-таки успел заметить — слева направо), стала пятиться к стене и… поглотилась его, то есть стеною, без остатка, и лишь ведро осталось наполовину торчать из совершенно гладкой, без единой трещинки, недавно крашеной, но уже успевшей высохнуть, стены. Вот тут-то я и понял, что действие этого гондурасского яда только ещё начинает набирать силу. Что-то будет дальше?.. Тётю Клаву размуровывать из стены я не стал, потому как не вполне был уверен, что меня поймут случайно забредшие в подъезд ротозеи или же мои соседи. Тогда не миновать мне психушки — это уж как пить дать. А посему я прошествовал мимо, краем глаза успев заметить, что и оставшаяся на воле половина ведра тоже ушла в стену. Тем самым, решил я, инцидент можно считать исчерпанным, потому что никакой тёти Клавы как бы и не было вовсе. Сделаем такое допущение, решил я. Пригрезилась она мне — и все дела. И концы в воду, как обычно говорят… не помню — кто… Выйдя на оперативный простор предподъездного пространства, я вздохнул полной грудью и тут же про себя отметил, что солнце медленно движется с запада к своему дневному зениту. Значит, и на светило небесное способно оказывать гондурасское зелье своё воздействие. Ай да индюк безногий! (А priori я уже видел его без нижних конечностей). Видать, и рук его лишить придётся. Ведь что ни говори, а через руки его и все мои беды, не будь у него рук, не смог бы он мне всучить эту треклятую банку с крысиным ядов карибского производства… Чтобы не бередить свои и без того вспухшие мозги, я впредь решил стоически и где-то даже философски сносить гримасы окружающего меня мира, не пытаясь пока найти разгадку возникшему феномену и накапливая лишь получаемую мною извне информацию. А там, Бог даст — будем живы… Как только я ступил на тротуар, меня тут же чуть было не сшиб какой-то лохматый трёхглазый тип, возникший из ниоткуда буквально перед моим носом и дико вращающий на меня всеми своими тремя глазами, и тоже, заметьте, против часовой стрелки. Я неловко посторонился и столь же неловко извинился, при этом глупо ухмыляясь сам не зная чему. Он прочирикал что-то в ответ на тарасконском наречии, обернулся ясным соколом, ударился оземь и поковылял дальше моим соседом по подъезду с пятнадцатого этажа, старым столетним дедом Тихоном, реабилитированным бандеровцем, не теряющим надежду увидать всё-таки родную Украину «самостийной». Той надеждой и живёт. Видать, жить ему ещё добрую сотню лет. Все, молчу, молчу, никакой политики… Дальнейший мой путь прошёл без приключений, если не считать чьих-то голосов, невнятного мычания, лязганья чего-то металлического и откровенных вздохов, которые то и дело слышались в окружающем меня пространстве. Раза два в воздухе возникали чьи-то руки, но тут же исчезали, а то вдруг грязное, давно немытое ухо материализовалось в двух сантиметрах от меня, и я еле успел увернуться, чтобы не войти с ним в тесный и явно нежелательный контакт. И только у самой остановки, куда я, собственно, и держал путь, меня постигла неудача: внезапно выплывшая из пустоты могучая туша грузчика по кличке «Кувалда» из местного магазина ВВС («вина-воды-соки») смела меня со своего пути, и я долго пикировал над самой землей, пока не тормознулся о край массивной каменной урны, над которой шапкой возвышались миллионы «бычков» и которая лишь глухо охнула мне в ответ. Первопричина же моего полёта послала мне вдогонку страстное пожелание отправить меня в далёкое эротическое турне, гораздо более дальнее, чем то, в которое она уже спровадила меня своим литым торсом. Я выразил надежду (мысленно), что это турне не состоится. Потом, когда я понял, что моя надежда сбылась, я поднялся, кряхтя и охая, и заковылял к остановке, стараясь держаться самого края тротуара. Прохожие проносились мимо, возникая из воздуха, исчезая в нём, видоизменяясь до неузнаваемости в короткие периоды своего видимого существования, — и все без исключения удивлённо косились на меня, словно не они, а я представлял из себя некое чудо-юдо лохматое, трёхглазое, да ещё с тёмным бандеровским прошлым и грязными ушами. Не иначе, как мир перевернулся вверх тормашками! Интересно, где у мира тормашки? И откуда они вообще растут, эти самые тормашки? Вот у меня, к примеру, где тормашки? Я машинально взглянул себе на ноги. Ага, ноги! Значит, тормашки — это ноги. Наверное. Всё же непонятно, почему же именно тормашки? Меня, кстати, с детства интересовали такие вот вопросы, касающиеся неидентифицированных мною частей человеческого тела: что такое тормашки, загривок, взашей, карачки, пазуха, шиворот?.. Никто не задумывался? Подумайте, пока я жду автобуса… А автобус всё не шёл. Вместо него всё подходили и подходили танки — разные, начиная с Т-34 и кончая немецкими «Пантерами» времён Второй мировой войны. Танки останавливались, выплёскивали пассажиров, забирали новых, на минуту превращались в двухэтажные конки, толкаемые лошадьми почему-то сзади, вновь оборачивались танками и, влекомые залихватской песней о трёх танкистах, трёх весёлых другах, лихо неслись по асфальтовой мостовой, распугивая стаи диких гусей и разноцветных марабу. Люди мерцали передо мной, как, впрочем, мерцало здесь всё, в том числе и старый дуб, под кроной которого решил я ждать нужное мне транспортное средство. Помимо характерных, резных, присущих данному виду дерева листьев на сём могучем древе мерцали и шелестели также не менее резные листья клёна, каштана и даже грецкого ореха. Я стоял у самого ствола, вдали от основной массы пассажиров, когда в полуметре от себя я увидел мужскую голову, которая прикуривала видимую сигарету от невидимой спички; прикурив, голова вдруг узрела меня, испуганно шарахнулась в сторону, тут же на моих глазах обросла густой рыжей шерстью, оскалилась, выставив напоказ длинные острые клыки, и ловко укусила себя за нос. Потом повернулась и пошла, вернее, поплыла прочь, одновременно дорастая до всего туловища, и вот наконец передо мною возник великолепный экземпляр йетти с сигаретой в зубах, так и просящийся на рекламный проспект какого-нибудь гималайского туристического агентства… Но вот наконец подкатил долгожданный автобус. Осторожно, чтобы невзначай не столкнуться с каким-нибудь йетти или, к примеру, папой римским, я подкрался к задней его двери и, к величайшему своему удивлению (чувствуете, я снова удивляться начал? и чему? тому, что я беспрепятственно вошёл в автобус!) беспрепятственно вошёл в автобус. Но как только двери захлопнулись, я обнаружил себя стоящим на мостовой, в двух шагах от парапета, а уходящий автобус лишь вильнул мне хвостом. Ладно, не будем отчаиваться, тем более, что следом подошёл ещё один автобус. Теперь я проник через переднюю дверь — и снова та же история. Мне оставалось только воскликнуть: что за чертовщина? — но я сего не сделал, ибо восклицать нечто подобное мне должно было намного раньше, ещё глядючи на себя в зеркало и уже не видючи себя в нём. Возможно, тогда уже мне следовало перекреститься. Сейчас же крестным знамением мир вспять уже не повернёшь… С автобусами мне не везло. Ни один из них не провёз меня даже трёх шагов. Не знаю, насколько эта причина является объективной и удовлетворит ли она моё начальство, но для меня она являлась единственной, вполне реальной, препятствующей моему прибытию на службу. Ну и чёрт с ней, с работой, решил я, пойду-ка я лучше в «Тридцать три коровы», пропущу пару кружек свежего пивка — глядишь, и на душе полегчает… Но в «Коровах» пива не оказалось, подавали один лишь кефир. Я уже хотел было покинуть сие заведение, как некто положил руку на моё плечо. Тая в глубине души инстинктивный страх и волнение, я оглянулся. Прямо передо мной стоял Я со стаканом кефира в руке.