Майкл Гелприн - Охота на термитов

Майкл Гелприн

Охота на термитов

Этот подвал мы давно присмотрели. Хороший подвал, удобный, и главное – выходов из него целых шесть. Не то что та крысоловка под развалинами бывшего универмага, в которой на прошлой неделе хоронились. Там, хотя и потолки почти целые и не воняет так, как здесь, а выхода было только два. Да до дальнего еще добраться надо, а пойди доберись, когда все вокруг рвется, рушится и норовит тебя тут же на месте похоронить. Хорошо, в этот раз все успели, хотя марсиане уже на пятки наступали. А сколько их было, не добравшихся, не добежавших, не дотянувших за эти три года, – уже и не сосчитать. Из тех, кто выжил после нашествия, в живых остался на сегодняшний день каждый пятый. А то и меньше.

Не знаю, кто придумал этих сволочей называть марсианами. Попросту так с первого дня нашествия повелось, как только эти гады Землю бомбить начали и рухнули первые города. Ленька Очкарик вон говорит, что агрессор пришел откуда-то с Сириуса, вроде бы так по радио передавали, когда еще связь была. Может, и с Сириуса, а по мне так хоть с Марса, хоть с Лебедя, хоть с Рака – одна задница. Главное, что за несколько дней они уничтожили больше девяноста девяти процентов населения. А тех, кто остался, травят как крыс и рано или поздно наверняка затравят.

Иллюзий насчет дальнейшего мы не питаем. Хотя бы потому, что за три года удалось всего десяток марсиан прищучить, а сколько наших они, паскуды, положили… Конечно, в других местах люди тоже остались. В развалинах городов, в основном, потому что в лесах и в деревнях, по слухам, никто не выжил, пожгли их там всех. Но в городах есть еще наши, наверняка есть, а значит, марсиан хоть немного, хоть несколько тысяч всего, а грохнули. Так что не совсем задарма им наши жизни достались.

До подвала этого добирались мы трое суток. Первый день по Кривой Собачьей шли, что петляет между набережной Малой Вонючки и полосой отчуждения бывшей железной дороги. Впрочем, шли – не самое подходящее слово. Гд е перебежками продвигались, где ползком, а через развалины вообще как придется. И там, где Кривая Собачья упирается в остатки стадиона, нырнули под землю в канализацию. Вот по трубам и добрались. За двое суток – со жратвой и с оружием быстрее никак. Раньше мы сюда только по двое, по трое на разведку ходили.

В общем, только разместились и посты выставили, еще даже кашеваров не назначили, подваливают ко мне Ленька и Мишка Очкарики. Они братья, только друг на друга не сильно похожи. Ленька, старший, – долговязый, смуглый и близорукий. А Мишка – коренастый, рыжий и дальнозоркий. Очкарикам я обязан жизнью – год назад они вернулись за мной, контуженым, в подвал обрушившейся двухэтажки и вытащили из-под завала. А потом перли на себе двое суток, пока не догнали отряд.

– Слышь, Летеха, – Мишка говорит, – разговор до тебя есть, давай в сторону отойдем.

Я никакой не лейтенант и вообще не военный, только так получилось, что после смерти Глеба группой командую я. Вот Глеб – тот настоящий был летеха, кадровый. Если бы не он, вполне возможно, нас никого бы в живых давно уже не осталось. Партизанской войне он учил. И как отступать, и как убежище выбирать, и про остальную стратегию-тактику каждый день вдалбливал. А потом Глеб погиб – вот уже полгода, как его нет. С тех пор Летехой кличут меня, привык уже. Вообще-то я Алексей, Леха, так что всего две буковки-то к имени и прибавили.

В общем, отошли мы с ребятами, тут они мне и выдали:

– Такое дело, Летеха, – Ленька Очкарик говорит, а сам в сторону смотрит, – ребята не хотят по подвалам хорониться больше. Нет смысла в этом – рано или поздно нас все равно перебьют. И скорее рано, чем поздно. Поэтому мы решили уходить.

Я аж остолбенел поначалу.

– Кто это «мы»? – спрашиваю. – Кто решил уходить, куда? Вы что, парни, не в себе, что ли?

– Куда – видно будет, – Ленька отвечает. – Думаем по реке сплавиться, по Малой Вонючке. Ночью если, то шансы есть. А насчет того, кто мы… В общем, так: в отряде всего пятнадцать человек, Лешка. А год назад было вдвое больше. Половину за год мы потеряли. Здесь шансов нет никаких. Хорошо, если одного-двух марсиан сумеем прибить, пока все не сдохнем. И мы решили – надо рисковать. Нас семеро, ровно половина группы, если тебя не считать.

– Вот как, значит, – говорю я, – семеро. А остальные, выходит, не согласны?

– Остальные не то чтобы. Но они твоего мнения ждут. Сказали, что послушают сначала тебя.

– И давно вы это решили? – спрашиваю.

– Решили недавно. А думать давно начали. Еще когда Глеба убили.

– Понятно. А потом как? Ну, сплавитесь вы по реке. Допустим, марсиане вас не заметят. А дальше что?

– До леса доберемся, – Мишка Очкарик говорит, – там, в лесу, схоронимся где-нибудь.

– Где же ты его возьмешь, лес? Леса в окрестностях города все выжжены, земля спалена, там ничего не растет и расти еще много лет не будет. Из леса никто за все время не приходил, значит, людей живых там не осталось. Сколько раз об этом говорили. Даже если доберетесь – с голоду сдохнете. Только не доберетесь. На открытой местности вас марсиане как пить дать обнаружат. И приговорят. Так что уходить – безумие, верная смерть.

– Безумие – оставаться, – сказал Мишка устало. – Леса наверняка остались, все не спалишь. А что оттуда никто не приходил – так это не значит, что людей нет. Кто сюда пойдет по доброй воле?

– Ладно, – говорю, – конспираторы хреновы. Давайте собирайте всех, будем обсуждать. Раскола в отряде я не допущу. Или все уйдем, или останемся и здесь подыхать будем.

Клянусь Великим Духом Альмейды, я не хотел никуда лететь. Зильда много раз пыталась уговорить меня принять участие в охоте на термитов, но я неизменно отказывался. Стабильность и здравомыслие всегда были моими основными достоинствами, и немало молодых альмейдянок сочли бы за честь сделать именно от меня свою кладку. Я, однако, дал обет, что матерью моего потомства будет только Зильда. Мы знали друг друга с рождения, наши яйца раскололись в один и тот же день, и первые пять лет жизни мы провели в соседних ячейках. Даже на шагатели встали одновременно, и, помнится, еще тогда я обратил внимание на то, как Зильда изящна и грациозна. Потом мы вместе проходили три первых ступени сознательного развития, я опекал ее и всегда утешал, если случались неприятности. Я был одним из самых способных учеников, знания давались легко, учителя и наставники прочили мне прекрасное будущее.

На Зильду многие заглядывались и до достижения ею третьей ступени. А уж после, когда нас обоих приняли в самый престижный обучатель столицы, от поклонников не стало отбою. В ней все было прекрасно – и стройные, идеальной параллельности шагатели, и выпуклые дымчатые видетели на удлиненном нежно-салатного цвета фасаде, и обе пары держателей с длинными гибкими хватателями на них. Не говоря уже о яйцекладе. Именно о таких яйцекладах слагали стихи альмейдянские поэты на протяжении тысячелетий.